Мишенев смутился.
— Спасибо, Владимир Ильич, на добром слове.
— Что ж, хорошо! — произнес Ленин. Вскинув голову, спросил: — А задумывались ли вы над тем, что разрушать легче, чем создавать? Хватит ли силы на завоевание новой жизни, нового общественного строя?
— Хватит, Владимир Ильич, — твердо ответил Мишенев.
Ленин смерил его добрым взглядом, убежденно сказал:
— Я тоже так думаю.
…На следующий день, после обеда, Герасим отправился в партийную библиотеку Куклина: надо было перечитать «Искру», восстановить кое-что в памяти. В тетрадочку он выписал цитату из передовой статьи, в которой шла речь о насущных задачах рабочего движения.
«Социал-демократия есть соединение рабочего движения с социализмом, ее задача — не пассивное служение рабочему движению на каждой его отдельной стадии, а представительство интересов всего движения в целом…».
Он отчеркнул двумя жирными чертами последние слова. «Эту единственно правильную линию разделяли когда-то Плеханов и Мартов. Почему же теперь они изменили курс?»
Мишенев переписал в тетрадку еще одно место:
«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».
Герасим задумался. Разве златоустовская стачка рабочих не является доказательством? Рабочие выступили против введения расчетных книжек, диктовавших кабальные условия. Забастовали. Остановили завод.
По заданию Уфимского комитета Герасим выехал тогда в Златоуст. Он должен был поддержать справедливые требования рабочих. Но не успел. Оружейные залпы уже прогремели, и Арсенальная площадь обагрилась кровью. Над Уреньгинским кладбищем долго, очень долго звучала траурная песня:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу…
Потрясенный увиденным, Мишенев возвратился в Уфу. В подпольной типографии была отпечатана гневная прокламация «Бойня в Златоусте».
Вспомнилось, как задолго до этих событий, на квартире Крохмаля шел разговор о листовках златоустовских рабочих… Златоуст, действительно, стал очагом революционного пожара, голос восставших прозвучал набатом на всю Россию.
«Теперь, когда есть опыт, важнее всего не ослаблять борьбу, а организовывать ее дальше. Неужели это понять трудно?»
В библиотеке Герасим просиживал до позднею вечера, а ужинать обычно забегал в кафе «Ландольт» — уютное и одинаково располагающее и к беззаботному отдыху, и деловым встречам. Оно находилось в университетском квартале. Говорили, что по вечерам в кафе можно встретить Плеханова. Он жил в том же доме. За час до сна заходил выпить кружку пива. Герасиму хотелось увидеть Георгия Валентиновича, и если не поговорить, то хотя бы посмотреть на него.
Здесь бывали и другие делегаты. Они группами рассаживались за длинными массивными столами на дубовых скамейках, стоящих вдоль стен, обитых светлым деревом.
В один из таких вечеров, после ужина — сосисок с кислой тушеной капустой и двух кружек пива, — Мишенева охватило благодушное состояние. Не хотелось ни о чем серьезном думать, а только сидеть и наблюдать за людьми.
И тут в дверях показался модно одетый Крохмаль, присматривающий себе удобное место.
— Виктор Николаевич! — окликнул его Мишенев.
Крохмаль подошел, протянул руку и присел рядом на тяжелый, с высокой спинкой стул. Дотронулся пальцами до выхоленных усиков и коротко подстриженной бородки, погладил их. Положив ногу на ногу и откинув голову, спросил об Уфе. Он выслушал ответ и поинтересовался Цюрупой, Свидерским, Бойковой. Потом заговорил о себе, прикрыв выпуклые глаза:
— В Киеве нам удалось с-собрать конференцию, поддерживающую созыв съезда, его задачи…
— Кажется, она не совсем удалась, — заметил Герасим.
— От-ткуда это известно? Все Грач! Что ему нужно, не понимаю? — он гневно посмотрел на Мишенева.
— Мне говорил об этом Гусев.
— Да, нас н-накрыли. Меня и многих арестовали. Но важно было по-показать свою силу, на удар ответить ударом.
Мишенев с удивлением посмотрел на него.
— Да… да. Это модная проповедь т-теперешних лидеров, зараженных диктаторством. Так г-говорит Мартов — умный и дальновидный политик. Я верю ему.
— А может быть, Мартов оступился, заблуждается? — возразил Герасим. — Ты ли это, Крохмаль?
— Да, я, — спокойно ответил Крохмаль. — Ты веришь в Ульянова — это твое дело. Я считаю — п-прав Мартов… Тут горячо спорят о партии, ее сущности. Скажи, п-почему партия должна быть кучкой избранных, а не объединять всех, к-кто сочувствует ее идеалам, несет учение Маркса в массы, остается верен р-революционному делу? Впрочем, тебе не хотелось бы встретиться с-с Мартовым?
— Нет!
— Очень жаль, — с искренним сожалением проговорил Крохмаль.
Мишенев резко встал и холодно поклонился.
Крохмаль появился в Уфе в 1898 году. Энергичный по натуре и общительный, он быстро нащупал связи с ссыльными, развернул пропаганду марксизма в нелегальных кружках среди рабочих железнодорожных мастерских. С этого началась его активная роль в уфимской социал-демократической группе. Да, все так и было! В Уфе он познакомился с Крупской, встречался с Лениным.
В Киеве Крохмаль входил в состав особой транспортной группы, занимался переправкой «Искры» через границу. Но после провала арестованный Крохмаль, не успевший уничтожить записные книжки с адресами, потянул за собой почти всех искровцев. Лишь удачно подготовленный побег, организаторами которого были Бауман и его жена, вернул им свободу.
«И все теперь позади», — с горечью подумалось Мишеневу.
В домах потухли огни, на улице мерцали редкие фонари. Был поздний час. Островерхий в густой синеве старинный город отдыхал после жаркого дня. Молчали каштаны.
Герасим не сразу отыскал домик, где жили Ульяновы. Он прошел по улице до конца и вышел на гладкое Лозаннское шоссе. Потом повернул обратно. И увидел, наконец, калитку.
На крыльцо вышла Надежда Константиновна в длинном светлом платье.
— Здравствуйте, товарищ Мишенев. Вас хотел видеть Владимир Ильич, — сказала она, сходя со ступенек. — Он задержался в городе… Заходите.
Крупская присела на деревянную скамейку под деревом и жестом указала место рядом. Кусты роз источали сладкий аромат.
Мишенев коснулся соцветий.
— Как там поживают Бойкова с Кадомцевой? — спросила Надежда Константиновна.
— Лидия Ивановна живет одна, с детьми… С головой ушла в партийные заботы.
— Я понимаю, — сказала с сочувствием Надежда Константиновна. — Семейные неурядицы приносят много страданий. Знаю ее как стойкую женщину, мужественно переносящую невзгоды…
— Бойкова у нас самая смелая конспираторша. Шпики сбились с ног, рыскали по городу, не могли обнаружить «Девочку».
— О типографии вашей мы наслышаны с Владимиром Ильичей… Ну, а как живет Инночка? Она в Златоусте?
— Нет. Кадомцева работает теперь в Уфимской железнодорожной больнице. Ведет рабочий кружок…
Надежда Константиновна вспомнила и рассказала, как однажды ошибочно был заслан чемодан с литературой в Курган. Ей пришлось попросить Кадомцеву, чтобы та съездила за посылкой. Но чемодан этот без участия Инны оказался в другом месте.
— Энергичнейшая социал-демократка. В Усть-Катаве есть еще фельдшерица-бестужевка…
— Аделаида Карловна?
— Да, да! — обрадованно подхватила Крупская. — Все там же, на своем заводе? Неутомимейший человек!
— Там, — ответил Герасим. — Она теперь Емельянова. Муж ее — тамошний учитель.
Крупская вздохнула:
— Знакомство с нею было моей большой радостью. — И тут же оборвала себя. Строго, о главном заметила: — Связи у Аделаидушки с людьми широкие, очень надежные. Пользуйтесь ими, обязательно пользуйтесь.
Из города накатывался церковный звон. Начиналась вечерняя месса. Крупская встала…
Вспомнила еще и про Наталью Александровну Плеханову.
— Встречали ее? Все так же в Миньяре врачует рабочих?
— Право, не скажу. После съезда собираюсь в те края. Путь-то у меня из Уфы будет в Миньяр, Усть-Катав, Сатку, Белорецк. Словом, махну я по заводам, Надежда Константиновна.
Он взглянул на Крупскую и встретил внимательный взгляд ее больших глаз.
— Вы так рассказываете, Герасим Михайлович, что мне снова захотелось на Урал. Край-то важный в нашем деле…
— Приезжайте, будем вам рады.
— Когда, дорогой Герасим Михайлович?
Мишенев с нежностью подумал: «Сколько душевной красоты в этой женщине!»
