После ужина совещание как бы разбилось на маленькие группы по принципу землячества и товарищеским пристрастиям.
Шли в гостиницу пешком, не спеша, по улицам Москвы, скудно освещенным старомодными фонарями, с сугробами снега по бокам тротуаров, тщательно уложенного старательными дворниками в белых фартуках. Тогда еще не отжил вкоренившийся в царское время порядок, когда дворники с наступлением темноты выходили на усадьбы и маячили возле ворот до полуночи с метлами или лопатами в руках.
Разговаривали мы между собой тихо, интимно и все, конечно, о нашем совещании, о приходе на него Сталина и Молотова, о речи вождя, которая и воодушевляла, и звала вперед, но чем-то задевала, оставив в душе каждого горький осадок, который нет-нет да и прорывался наружу.
— Как он вскочил! Прямо, как лев разъяренный! Недаром враги боятся его!
— А говорит по-русски плохо, многие слова не разберешь… А все, наверное, потому, что любит свой народ, свой язык… хотя с русскими всю жизнь.
— Да, сильный у него характер. Истинно — сталь. А вот Ильич мягче, видать, был. Вспомни-ка его речь на Третьем съезде комсомола. Ни гнева, ни упрека. Сплошная душевность…
— Мысль, как стрела, бьет в цель. И никаких других мнений. Целеустремленность!
За восторгом, который был всеобщим, за пылкой эклектикой суждений угадывалось затаенное желание видеть вождя более душевным, менее категоричным, более внимательным.
Последний день совещания, естественно, прошел под знаком восхваления Сталина, его указаний, которые так многогранно, так конкретно осветили наш дальнейший путь. Отдельные товарищи, выступавшие вторично, осуждали свои первые речи, считая их дефектными, мало аргументированными, в чем-то не совпадавшими с указаниями вождя.
Когда в этом смысле самокритики не хватало, из Президиума прерывали ораторов, напоминали, что собрались мы в момент по-своему исторический, — товарищ Сталин уделил комсомолу такое повышенное внимание, и наш долг ответить на его отеческую заботу достойным образом.
Итоги совещания подвел А. Косарев. Он призвал весь актив приступить к практической работе без раскачки и промедления. И делегаты совещания разъехались из Москвы немедленно, с первыми поездами, преисполненные решимостью работать не покладая рук.
Едва в Новосибирске мы вылезли из поезда, нас окружила толпа комсомольских работников, собранных со всего края. Все поехали в крайком, и там все мы, делегаты совещания, до полночи рассказывали о Москве, о речи Сталина, о задачах, которые предстоит решать комсомолу Западной Сибири. (Упомяну попутно, что тогда в состав нашего края входили нынешние Омская, Новосибирская, Томская, Кемеровская области, Хакасская Автономная область, Алтайский край, Горно-Алтайская автономная область и западная часть Красноярского края.)
Через неделю-другую «машина» закрутилась на полную мощь. В совхозы и колхозы двинулись из города комсомольские агитколонны, сотни докладчиков-агитаторов; двинулись кто на поездах, кто пешком, кто на попутных подводах и машинах.
Из редакции «Большевистской смены» выехали на места лучшие корреспонденты. Выпускать газету остался минимум работников, без которых дело просто затормозилось бы. Тема сельской жизни превратилась на полосах газеты в основную, занявшую три четверти газетной площади.
Выехал в районы и я. Мой путь лежал в Ачинск, Назарово, Минусинск, Курагино. Тогда впервые мне удалось побывать в Шушенском.
Дом, в котором жили Ленин и Крупская, все подворье, улица села — все, все сохраняли в неприкосновенности. Может быть, потому что подлинность всего этого не пережила еще неизбежности реставрации — обиталище нашего гениального учителя производило сильное впечатление. С моим другом Николаем Драчевым, работавшим очеркистом в «Большевистской смене» и неоднократно ездившим вместе со мной по Западной Сибири, мы не только осмотрели дом Ленина, но и обошли окрестности Шушенского, любимые Лениным места прогулок и охоты.
Выйдя за село, где-нибудь на взлобке, мы останавливались и, осматривая поля, лес, небо, проселочные дороги и тропы, рассуждали вслух с искренним волнением:
— Умопомрачительно! Здесь ходил Ленин, здесь он думал о России, прозревал ее новый облик.
И все, что лежало в сумраке весеннего тумана, клубившегося от не сошедшего еще снега, казалось каким-то обворожительно-загадочным, способным вот-вот поведать волшебным человеческим голосом какую-то неизведанную никем тайну, идущую через пространство и годы от самого Ленина.
Что ж, можно было обвинить нас в мистике, но точнее сказать, мы были романтики, мечтатели, и Ленин для нас был наивысшим воплощением наших помыслов и надежд.
В Минусинске мы попали на съезд партизан. Минуса, как в просторечии называют этот край Сибиряки, — южный угол Западной Сибири, — известна многими немеркнущими событиями своей истории. Тут в свое время процветало передовое земледелие. Минусинское зерно славилось на всю Сибирь. Здесь успешно осваивали крестьяне культурное садоводство. Яблоки, арбузы, самые диковинные ягоды заполняли Минусинский рынок.
Славились минусинские пределы и золотым промыслом. Первой столицей сибирских золотопромышленников был избран Минусинск.
Через минусинскую ссылку прошли многие благороднейшие сыны и дочери российского революционного движения, включая и Ленина. И, несмотря на все строжайшие запреты и ограничения в общениях с местным населением, они оставили по себе неизгладимую и добрую память как страстные поборники просвещения народа.
Несомненно, что не без влияния их идей и их примера среди местных жителей появились люди, которые затрачивали свои усилия и средства на создание частных школ, библиотек, агрокурсов, покупку заграничных сельскохозяйственных машин, внедрение научных агроприемов в земледелие.
В Минусинске еще в далекие годы царизма был создан и успешно существовал музей Николая Михайловича Мартьянова, одного из исследователей Сибири. И теперь этот музей является замечательным очагом культуры, к которому тянутся не только научные работники, но и все интересующиеся историей края.
Вернусь, однако, к съезду, или, точнее, к сходу партизан.
Это было собрание товарищей по оружию, соратников по переустройству общественного уклада жизни. Вначале заслушали доклад секретаря райкома партии о текущем моменте, а потом выступали бывшие командиры и рядовые, вспоминали свое боевое прошлое, рассказывали об участии в коллективизации и колхозном строительстве.
Оказалось, что многие партизаны занимали теперь должности председателей колхозов, секретарей партийных ячеек, бригадиров, звеневодов и т. д.
Собрание это было очень веселым, потому что чуть ли не каждый выступающий рассказывал что-нибудь потешное: то о том, как ночью разведчики приняли пеньки на полях за развернутую цепь наступающего противника и обратились в бегство, то как, не разобравшись в карте, в собственной, давно отвоеванной зоне, устроили перестрелку со своими, и так далее в таком же роде.
На сходе присутствовал один очень почетный гость. Это был сибирский писатель Петр Поликарпович Петров, бывший партизан этого края, редактор партизанской газеты «Серп и молот». Это имя в то время широко было известно в Сибири, да и за ее пределами. Петров был автором книг, о которых хорошо отзывался Максим Горький. Его поэма «Партизаны», насколько мне помнится, напечатанная вначале в журнале «Сибирские огни», была уже одобрена на подобном съезде партизан и вышла отдельной книжкой по его специальному решению.
Петров был крепок телом, ясен лицом, скуп на слово. Помню, что он сам, своей подтянутой фигурой, произвел на меня большее впечатление, чем его речь.
После выступления писателя районные власти решили поднести партизанам подарки. Эта часть заседания незабываема. Подарки были копеечные, но большой смысл самой акции оттого не потускнел. Бородатые и безбородые мужики, задубевшие на тяжелой работе, еще белозубые по молодости лет, вдруг теряли свой мужественный вид, выходя на сцену, смущались, не зная, куда девать свои могучие руки, кланялись в зал земным поклоном.
Зачитывал список председатель райисполкома, он же подавал и праздничные узелки:
— Хлыстов Иван, — сатину на рубаху.
— Копылев Парфен, — брезентовые ботинки.
— Скоробогатов Илья, — заготовки на бродки.
— Ситников Семен, — «чертовой кожи» на шаровары.
— Комаров Варсонофий, — пара белья из бумазеи.
Подарки получили поголовно все — человек сорок.
Самый дорогой подарок был поднесен почетному гостю Петру Поликарповичу Петрову, — охотничий кинжал с костяной рукояткой. По стародавнему обычаю тут же председатель потребовал от Петрова уплатить за кинжал символический гривенник, поскольку дарить ножи на Руси считалось предосудительно.
