Он отвернулся от Амальтеи, и взгляд его упал на прислоненную к стене секиру странного вида с весьма длинною рукояткой, украшенной медною проволокой, с кремневым острием, вделанным в бронзу; она находилась у того места, где сидел Виргиний.
– Что это такое? – спросил Грецин и взял секиру в руки.
– Внук фламина оставил ее здесь, забыл, отозвалась Амальтея.
– Я должен отослать ее ему.
Амальтея улыбнулась, сгорая желанием продолжать разговор про внука фламина.
– Он показался мне очень умным в некоторых словах и таким грустным... разве ты не заметил, отец, какой у него изящный выговор? Мне стало тяжело за него, что ему приходится болтаться тут по округу со двора во двор, натыкаясь на всякого рода грубости, похожие на твои окрики.
– А мне кажется, ты лучше бы сделала, если б не тратила чересчур много размышлений на него, – заметил Грецин с новою досадой в голосе.
– Ах, отец!.. – воскликнула Амальтея с кротким укором.
У ворот застучали молотком по калитке снаружи, и в беседку скоро вошел Ультим, объявляя, что тот молодой сосед, что был здесь, оставил в беседке секиру, служащую ему при деревенских прогулках вместо трости.
– Он просит возвратить ее.
– Пригласи его в господский атриум, – ответил Грецин с какою-то несвойственною ему торопливостью, – скажи, что не иначе, как там, он получит ее от меня.
Сам не зная, какою силою движимый, толстый старик со всех ног бросился навстречу внуку заклятого врага своего господина, размахивая захваченною секирой и опираясь на нее с такою деловой самоуверенностью, точно это была его собственность.
– Я вспомнил... я вспомнил!.. – бормотал он скороговоркой.
– Что вспомнил? – остановила его погнавшаяся дочь.
– Вспомнил, что этот внук фламина в дружбе с сыном господского тестя: Арпин не поблагодарит меня за медвежий прием, оказанный его другу.
ГЛАВА Х
Восторженно и робко!..
Выбежав за отцом из сада на двор, Амальтея взглянула на себя внимательно в кадку с дождевою водой, стоявшую под желобом около садового входа, примочила и пригладила волосы, приводя их в порядок, надела злополучные сандалии, опустила до земли подоткнутое за пояс платье, оправдывая перед самой собою это охорашиванье заладившеюся ей фразой: «он не бродячий философ», и принялась расхаживать по двору, будто занимаясь разными делами, которые именно теперь-то и понадобилось закончить как можно скорее, – то расправляя повешенное для просушки стираное белье, то неизвестно зачем болтая ковшом по воде в кадушке у желоба, то заигрывая с подкатившимся ей под ноги щенком, и в то же время искоса глядела, как брат ее провел Виргиния до дверей господского дома, причем она снова поклонилась ему с улыбкой.
– Мы с дочерью... т. е. я только что нашел твою секиру, господин, – заговорил с ним Грецин в зале, – я... я очень рад, что ты вернулся за нею... я... я был немножко груб с тобою в беседке... я... я... могу ли я попросить извинения у тебя?
– Я не сержусь, – отрывисто молвил Виргиний, взяв свое оружие и порываясь уйти.
– А не сердишься, так не позволишь ли предложить тебе закусить?.. у нас есть превосходная соленая рыба.
– Благодарю за миролюбивые побуждения, Гердоний Грецин, но я сыт.
– Ну, так хоть отхлебни кальды; на воздухе довольно холодно.
– Отхлебнуть, отхлебну, чтоб показать, что вражда моего деда с твоим господином ничуть меня не касается, но пить... я почти совсем не пью.
– Совсем не пьешь... это отлично!.. но... но хоть на минутку присядь здесь, если с нами сам по себе не враждуешь, только про ваш пчельник меня не расспрашивал; я ровно ничего, ничего не знаю... нет!.. я сам пью, хоть и не получаю большого веселья от вина.
Точно не слыша приглашения, Виргиний продолжал стоять в дверях залы господского дома, опасаясь переступить ее порог, чтоб не получить новых неприятностей от деда за это, если тот узнает.
– Лучше угости меня какими-нибудь сведениями о нашей беде, – рассеянно сказал он, глядя в одну точку.
– Я только что говорил тебе, господин, что не могу угостить тебя именно этим одним. Мне нечего сказать.
– Тебе нечего сказать от себя, – возразил Виргиний, думая, сам не зная, о чем, далеком от цели его визита, – но ведь ты слышал болтовню соседей, даже жаловался, что они надоели тебе.
– Соседи мало ли что говорили, да они все врут... никто не знает ничего достоверного, а вранье передавать не для чего... только хуже наплетешь вздора. Старший сын мой отправился за рыбой к Титу на озеро; может быть, ему посчастливится достать какие-либо сведения на перевозке; Тит-лодочник – известный всезнайка; от него редко что может укрыться; ты бы пошел к нему, господин...
– Этого недоставало для моего унижения!.. болтать еще с разными лодочниками!.. пожалуй, я послал бы кого-нибудь из слуг, да у нас нынче вечером похороны.
– Да... я слышал... бедный Антилл расшибся... но... но он сам виноват.
– Могу ли я спросить тебя, Грецин, по крайней мере о том, слышал ли ты что-нибудь похожее на подозрение моего деда против вас?
– A-a!.. вон что!.. вечно во всем мы виноваты.
– Виноваты или нет, другое дело, а дед мой всю ночь, пока я сюда не уехал, ворчал одно и то же: «это мне Турн со Скавром подстроили, и не будь я фламином, если не заставлю их покрыть мои убытки».
– Ворчал он это и прежде, да мои господа не очень-то щедро покрывали ваши убытки, потому что царь...
– Это дело уголовное, и царь тут не поможет, если дойдет до публичного суда.
– Я невежливо отнесся к тебе в беседке именно по этой причине. Сплетни про нас и твоего деда надоели мне сегодня до отвращения, а я имею привычку срывать досаду на других. Я совершенно забыл, что в семье моих господ ты не для всех чужой: сын Скавра очень любит тебя.
– Да.
– Вероятно, и дед нередко заставляет тебя сталкиваться по хозяйственным надобностям с людьми, похожими на меня?
Грецин взял стоявшую на столе кружку с вином, готовясь отхлебнуть из нее, Виргиний смотрел на него с прежнею грустною флегматичностью.
– Мне приходится иметь дела с людьми всякого сорта, – рассеянно ответил он, – тебе, конечно, надоели расспросы про одно и то же с утра; я это понял, хоть и никогда не изливал на других собственной досады; пойми и ты, старик, что мне расспрашивать тоже невесело.
– Иногда задавать вопросы, это правда, несравненно скучнее, чем отвечать на них, – сказал Грецин, отпивая вино, – так или не так, я искренно рад, что ты не сердишься на меня; не знал я, что ты такой добрый.
Виргиний промолчал и кивнул в знак прощания, решив уйти.
Ему больше нечего было там делать, и он опасался сближаться со слугой врага своего деда не меньше, чем тот с ним; даже дружба Арпина как-то стушевалась... забылась в его голове; сын Скавра не представлялся Виргинию переходным мостиком через эту бездну соседской вражды Руфа с Гердонием.
Желая сгладить свою грубую выходку, Грецин низко поклонился ему, чего не был обязан делать перед чужим господином, говоря:
– Если тебе будет угодно зайти ко мне на отдых с охоты, приходи... ты у нас на ином положении, нежели твой дедушка, только я об этом, еще раз винюсь, забыл... ты друг сына господского тестя.
– Благодарю, – отозвался Виргиний еще рассеяннее прежнего, вышел из дома, постоял на дворе, как бы в каком-то колебании внутренних чувств, пересилил свой обычный конфуз перед женщиной и кивнул Амальтее, – счастливо оставаться!..
– Будь здоров, господин! – ответила она.
ГЛАВА XI
Сибарит в рабстве
Когда Виргиний ушел, Амальтея глубоко вздохнула и заговорила с отцом, торопившимся в свою квартиру, удержав его за рукав.
– Отчего, отец, ты не попросил его остаться здесь подольше? Это легко было сделать, стоило показать вид, видно что-то знаешь о их пасеке.
– Не счел этого нужным, – отрезал Грецин сухо, – довольно и того, что Арпин теперь не получит повода обидеться на нас за своего приятеля.
– Да... но...
– Это все, чего я боялся.
– А мне показалось, будто ты держал себя с ним слишком покровительственно.
– Покровительственно?!
Грецин засмеялся.
– Он может пожаловаться Арпину, что его приняли свысока.
– Пусть жалуется!..
– Конечно, он молод, а ты пожилой человек, но ведь он благородный, а мы...
– Мы тоже из благородных греков, Амальтея; нечего нам унижаться пред теми римлянами, кто не властен над нашею судьбой. Я тебе сто раз говорил, что такое был Сибарис и кем были сибариты для всей Италии... все хорошее шло оттуда, с нашей родной земли, – все просвещение, все процветание Рима оттуда, от греков, от нас.
Грецин начинал снова сердиться, в чем всегда походил на петуха; это рассмешило его дочь.
– Но ты, конечно, не ожидал, – сказала она, – что Виргиний захлопает в ладоши от радости, услышав как ты просишь извинения. Он даже не знает, что ты – благородный сибарит.
Грецин забрюзжал еще комичнее.
– В следующий раз, если внук фламина когда-нибудь сюда заглянет, прошу не подсматривать и не подслушивать за мной, прошу не сидеть с ним, не занимать его разговорами.
