Вскоре они стакнулись на чем-то.
— Выдумал учить меня!.. Занятно! — выдохнул Бакунин, выпятив подбородок.
— Мальчик… в теоретических вопросах вас поддерживают разве что полувзрослые студенты! Я поставлю вас в угол! — теснил его Белинский.
Тут отзывалось давнишнее…
Белинский знал Бакунина еще по юным их прямухинским временам. Прямухино — это небогатая тверская усадьба родителей Мишеля. Мать его была радушной хлопотуньей, а отец совсем не таков, каким можно себе представить провинциального помещика, — отставной дипломат и щеголь, знаток философии и искусств. У Михаила — одиннадцать братьев и сестер. Для молодых гостей усадьбы были привлекательны его милые, восторженные, пусть даже не слишком красивые сестры, в которых приезжие влюблялись как бы разом в четверых, а горячее всего — в живой и любвеобильный дух Прямухина. Для неприкаянного Белинского тут была земля обетованная…
Тяжело пережил он неудачный роман с младшей из сестер. Страстно и отчего-то заранее обреченно объяснился с нею… Это было первое его чувство, но он был страдателен в любви и потом, слишком высоко, может быть, ставя женщину и глядя на самого себя с ее вершин — недооценивая себя. Все не мог встретить женщины-товарища, для которой его достоинства выглядели бы достоинствами. Должно быть, нервный, прямой и неустроенный во всем, он не обещал и в будущем обыденной и устойчивой судьбы — женщины инстинктом чувствуют это, прямухинские же барышни были восторженными, но не склонными к самосожжению. Он открылся предмету своей любви, увидел замешательство, любопытство в ее глазах — и в ту же самую минуту понял, что выдумал свою любовь. Почувствовал вдруг некоторую искусственность Прямухина: здесь о Фихте знали больше, чем о собственном деревенском старосте Никифоре… Произошла прививка реальностью.
Таким же — с немалой дозой всего здешнего — увидел вскоре и Мишеля.
Надо было уезжать, а у Белинского едва хватало на дорогу, в трактирах ямских станций он собирался обходиться какими-нибудь пышками с чаем. Но денег могло и не хватить, поэтому лучше было занять хоть немного у кого-то из здешних гостей. И Виссарион остро почувствовал, что он из хибары захолустного степного лекаря… Прямухинцы были также стеснены в средствах, но у них была другая психология. Мишель лихо прокомментировал его объяснение с сестрой (Белинский думал, что это тайна!) и сумел сам вытребовать у него в долг небольшую сумму: поскольку Висяше все равно занимать у Станкевича или Боткина! Они собирались оставаться в имении до августа. Возможно, в самом деле, думает Герцен теперь, в те годы Бакунин был способен воспринимать и «чувствовать» более идеи, чем других людей, в чем его обвиняли многие, так сказать, не затруднял себя прочими материями.
Возвратился Белинский в дом прогрессивного писателя и издателя Надеждина, у которого жил в то время, отрабатывая кров секретарскими обязанностями. (Так Виссарион расчел для себя, Николай же Иванович Надеждин был отчасти сострадателен, отчасти просто гостеприимен, успокаивал даровитого и щепетильного молодого человека тем, что тот оказывает ему честь своей работой на него.) Белинский недавно был вынужден оставить университет, где учился на казенный счет: корифеи становившейся тогда все более авторитетной немецкой учености сочли, что будущий критик не обладает выраженными филологическими способностями.
И нередко позднее Белинского задевало в Бакунине — так он считал — мальчишеское, барское, офицерское, то, что было резко противоположно обстановке городошки Чембара в детстве самого Белинского и привычной ему — тогда и впоследствии — кропотливой и непритязательной трудовой жизни. Александр знал, что люди вообще с трудом отрешаются от ранних впечатлений (если даже искореняют их в себе, то тем самым помнят)… Для Белинского точкой отсчета была низовая Россия, которая еще не скоро будет читать его.
Всё так — кручинился порой по поводу их взаимной неприязни Герцен, — но есть ведь в Мишеле смелая мысль, самоотверженность, готовность погибнуть и нести последствия своих поступков, желание до конца сохранить «святое чувство бунта»!.. Бакунин окончил артиллерийское училище и затем служил в дальнем полесском гарнизоне, где читал философские труды, бражничал и дичал и едва не решился покончить с собой от безысходности армейской службы. Затем наконец вырвался в отставку, смог упиться волей, пропагандой, своей талантливостью. Он окончательно поссорился с отцом из-за неприятия армейской муштры, и ему почти перестали присылать из дома. Как бы наперекор всему в нем развилось то, что Виссарион возмущенно называл «разбрасыванием денег, как щепки» и «манерой жить на чужой счет». Но, кроме того, причиной этому была почти нужда… Которую знали они оба и «не замечали» разными способами. Бакунин — по-детски безоглядно…
И наконец было ведь главное из общего: их «задушевная ненависть к российскому деспотизму», так много самого глубинного родства! Но в силе оставалось то, давнишнее раздражение и сходные их обвинения друг другу — в нетерпимости.
Герцен думал: сколь же легка всегда спайка всяческих грязных людишек и удушителей, родство улавливается неким дальним чутьем и выясняется весьма незамысловато — достаточно способности все что угодно принять и покрыть, урвать поделившись и не допускать к деятельности довольно редких других людей — странных мечтателей. Больше ничего не требуется для связи и поруки. Отчего же столь сложно единение этих «других людей», настолько отдаляют их друг от друга противоречия в деталях, мучительны и яростны расхождения в оттенках веры? (Мысль сама по себе не нова, но вопрос не снят.) Может быть, оттого, что они вообще на несколько уровней сложнее первых, совершенное и развитое — сложнее и ранимее…
В дальнейшем, когда окажутся потерянными немало соратников и он будет горестно ошибаться во вновь приобретенных, эта мысль станет у Герцена трагической. Нет полного понимания и единочувствия, «даже если люди говорят об одном, даже если порой употребляют одни и те же слова!». У него за этой мыслью было предвидение долгого и трудного пути, который можно одолеть только с людьми, как можно более близкими по духу, по биению крови, — сознание, более точное, чем у Бакунина, верившего почти до седых кудрей, что ввзможно распропагандировать всякого, сделать его во всем «своим» и можно отсюда легко рвать с корнями и расходиться. Александр много раньше него начал ощущать, что редкая близость до конца — она и есть редкость, для того необходимо не меньше, чем у него самого, передуманного, пережитого и прочитанного — так что не вложить своего в кого-то, еще в молодые годы порой появлялось у Герцена предчувствие вероятного будущего одиночества, поскольку возможность такого развития являлась почти исключительной в сегодняшней России… Обыденно и мужественно сказано об этом у Пушкина: «…вышел рано, до звезды».
Все они такие путники… Бакунин — так воистину человек из неведомого будущего или из фантастической утопии. Герцен вспомнил подлинный ужас, но и преклонение, которое испытывают перед ним его парижская квартирная хозяйка и горничная. Принимает он своих гостей в любое время, и порой всю ночь ему носят чай. Спать Бакунин может всего по нескольку часов в сутки, иногда просто уронив голову на письменный стол с грудами бумаг. Просвещает он и агитирует всех подряд — сановников и дам, чуть ли ни местного полицмейстера…
Близился сорок восьмой год — год холерных эпидемий и революционных событий во всей Европе, которые начнутся в Париже. И Коссидьер, глава префектуры и член созданного тогда республиканского правительства, подобно предыдущим посадившего затем на престол монарха — безликого и хлыщеватого племянника Бонапарта — Луи Наполеона, — господин Коссидьер воскликнет о Бакунине: «Что за человек, что за человек! В первый день революции он просто клад, а на другой день его надо расстрелять!» На что Герцен ответит, что его самого следовало бы расстрелять накануне революции! В тот год государственных потрясений Бакунин проносился по Европе подобно метеору, воспламеняя на своем пути.
…Виссарион Белинский через полгода после возвращения в Россию умер. Принимая происходящее за «занимающееся утро».
По дороге из Парижа в Польшу (поднимать Познанское герцогство, на границе с Россией, с целью взбунтовать единственно на всю Европу непробудно спящего колосса — николаевскую империю) Михаил Бакунин наткнется где-то в Пруссии на возмущение крестьян, которые кричали, не смея ничего предпринять… Посланец революционного Парижа, не имея времени прояснять, в чем дело, собрал дисциплинированных крестьян и мельников и произнес речь. Когда от отъезжал от местечка, местный замок уже пылал с четырех сторон!
В тот революционный год его страсть к немедленной схватке окажется как нельзя кстати. Хотя в рейнских областях и в Австрии «бунтовали» вполне степенно: бюргерство и крестьяне были против государственного гнета и за свободу, подразумевая под этим прежде всего свободу торговли и ремесел, и легко поддавались окрику. Правда, были баррикады в Дрездене, где Бакунин бился вместе с отрядами отчаявшихся и решительных работников. Он стяжал шумную славу и мистический страх перед ним властей. К сорок девятому году, времени спада, в Германии почти не осталось герцогств и городов, из которых бы он не высылался.
