«…Я сам ученик Г. Ц. Цыбикова, тибетолог, знаю Тибет и тибетцев», — писал мне тогда Б. И. Панкратов. «Хорошо бы обработать путешествие Цыбикова и представить Тибет и тибетцев без развесистой клюквы». Последняя строчка письма Б. И. Панкратова звучала справедливым укором в адрес некоторых авторов и издательств, печатавших легковесные, наспех написанные произведения о Г. Ц. Цыбикове.
Борис Иванович родился в 1892 году в Костроме, восточные языки изучал на берегах Тихого океана и много лет провел в просторах Центральной Азии. Он один из самых выдающихся тибетологов мира, знаток языка и культуры жителей заоблачной страны.
На следующий день Жигжитжаб Доржиев выехал в Ленинград, где встретился с Б. И. Панкратовым, проникся его воспоминаниями о Цыбикове… Потом гость из Агинской степи снова сидел у меня. Мы говорили о подготовке к знаменательному юбилею — 100-летию со дня рождения Г. Ц. Цыбикова.
Есть много способов выражения благодарного и почтительного отношения к Гонбожабу Цыбккову, его жизни и научному подвигу. Сбывалась наша мечта об увековечении ученого. Жигжитжаб Доржиев показал мне проект памятника в честь Г. Ц. Цыбикова в поселке Агинском.
В архивах были найдены свидетельства о том, с каким волнением знаменитый художник Н. К. Рерих ожидал выхода в свет книги Г. Цыбикова «Буддист-паломник у святынь Тибета», украшенной 246 рисунками и фотографиями. Н. К. Рерих от Агвана Доржиева узнал, как упорно и вдохновенно Цыбиков работал над своим замечательным произведением, но разного рода обстоятельства помешали надолго напечатанию этой подлинной энциклопедии Тибета. Именно после знакомства с нею Н. К. Рерих устремился на ступени Тибетского плоскогорья. Редкостная книга Гонбожаба Цыбикова раздвинула перед всем миром завесу, скрывавшую в течение столетий легендарную заоблачную страну живых богов.
Навсегда в моей памяти остался рассказ Лхамы Норбоевны о торжественном дне в Русском географическом обществе, на котором она присутствовала вместе с Г. Ц. Цыбиковым. Он получал высшую научную награду — премию имени Н. М. Пржевальского. Величественный человек подошел к Цыбикову и склонил перед ним голову, увенчанную благородными сединами. Это был великий русский открыватель сверкающих вершин Азии П. А. Семенов-Тяншанский!
Возможно, что в зале в этот день присутствовал и цанит-хамбо-лхарамба Агван Доржиев. Ведь он был не только Хранителем Золотого Чайника в чертоге далай-ламы, но и членом Географического общества, автором печатных работ, появлявшихся в изданиях общества, в сборнике, посвященном Потанину. Ученик Цыбикова Борис Иванович Панкратов писал мне, что английское правительство объявило награду за голову Доржиева…
Лхаме Норбоевне, вдове Цыбикова, по моему ходатайству была назначена персональная пенсия. Архив был также у нее куплен и помещен в надежное место. А мне прислали массу интересных документов, связанных с памятью Цыбикова или с его научной деятельностью.
Ныне в Агинской степи стоит памятник Гонбожабу Цыбикову, фотографию которого мне прислали в подарок. Обелиск из светло-черного мрамора высотой в четырнадцать метров украшен мозаикой из нефрита, лазурита и яшмы. На поверхности мрамора светится позолоченными буквами карта странствия Цыбикова с обозначением Санкт-Петербурга, Аги, Урги и Лхасы. Барельеф Цыбикова, окруженный лавровым венком, отлит из бронзы. Рядом с обелиском — каменная книга, на гранитном переплете ее проступает заголовок:
«Г. Ц. ЦЫБИКОВ. БУДДИСТ ПАЛОМНИК У СВЯТЫНЬ ТИБЕТА. ПЕТРОГРАД 1918»
Глава первая
Часто у Григория Шелехова бывали мечтания.
Недаром хозяин, вологодский купец, охотский гость Оконишников, бранил своего приказчика. Чего еще надо человеку? Работает Шелехов исправно, все сделает, что на день положено, ничего не упустит. И шитик, что стоит у берега, оглядит — не нарушился ли где китовый ус, чем сей кораблик скреплен, и меховой товар на складе проверит — посмотрит, не сечется ли дорогой китовый волос, не преет ли нерпичья шкура, что пойдет потом в Кяхту, на обтяжку чайных цибиков.
Всем хорош человек! И разбитной, и в меру дороден, для своих тридцати годов степенен, одет чисто — на немецкий манер, лик открытый. Но мечтанье Григория Ивановича погубит! Что ему надо еще?
Хозяин приказчика своего бережет, работу его ценит, а вот сам Шелехов беречь себя никак не хочет. Виданное ли для приказчика дело?
Когда весь Охотск спит — и честный торговый, и ссыльный люд, и работные люди, и камчадалишки темноликие — не спит лишь один Григорий Иванович! Воссядет на китовый позвонок, что ему, Григорию, заместо скамьи служит, локти в стол упрет и читает до первых петухов. Петух-то в Охотске всего один — у попа во дворе. Не всякий петуха этого и слышит…
И чего только Шелехов не читает! Особливо любит он книгу про Робинзона, природного англичанина, таблицы мореходные смотрит и календарь Брюсов весь ногтем исчеркал. Да при этой умственности никаких камзолов не хватит — все локти в заплатах! Так и сидит, главу склоня, над книгами да бумагами до рассвета! Пишет тоже Шелехов часто, а что пишет — то Оконишникову неведомо.
И книги свои, бумаги Шелехов складывает в большой сундук устюжского промысла; весь мороженой жестью обит, и замок с пеньем. Как откроет запор — так весь сундук и запоет секретами своими.
Как ни подбирался Оконишников поглядеть, что Шелехов пишет — ничего из этого не выходило. Ревнив Григорий Иванович к своим писаньям. И не раз Оконишников, гладя седую бороду, размышлял — на что приказчику сдались все эти бумаги? Промеж всех охотских вологжан про Шелехова слухи ходили как о гордеце, резкого ума человеке.
Друзья-то у него кто? Пристал он к ссыльным морякам да к тем, кто с вором Беньовским в дальние моря бегали. Штурманов Измайлова и Бочарова здесь всякий знал; их Беньовский с Камчатки в Южный океан уводил. Люди отчаянные и бывалые, пьяницы и трубокуры. Есть в Охотске и такие, что самого господина капитана-командора Беринга знали; ведь всего тридцать лет прошло с тех пор, как он погиб. И те бывалые люди Шелехову первые друзья…
В Большерецке живет старик пречудной — ноздри рваны, кнутом бит — звать Ивашкиным, говорят, ранее гвардии Преображенского полка прапорщиком был. Тоже вроде Шелехова грамотей, на Камчатке ребят азбуке обучает и за дьячка в церкви служит. Первый Шелехову другхову друг… В Большерецк лучше Шелехова и не посылай — загостится у грамотея со рваными ноздрями.
Есть еще в Большерецке человек по кличке Дикой Мичман, из флотских ссыльных. Ходит по городу при полном параде, в белых штанах, в рваной треуголке и в меховых сапогах зиму и лето. Сослан за дерзостные слова, считают, что он не совсем в своем уме, а однако хитер. Бродит по купцам, по жителям и делает расспросы про камчатскую жизнь, про старину да мореходство. Что узнает — на бумаги списывает — второй Шелехов!
Камчатский начальник Дикого Мичмана не раз к себе требовал, бумаги глядел — нет ли в них чего возмутительного? Возмутительного не усмотрел. Дикой Мичман совсем обрадовался после того и пуще взялся за писанье. Бумаги за сапогом носит, а скляницу чернильную и перо — в руке. Нравом дерзок, бранится на аглицкий манер и про себя по-аглицки же бормочет морскую команду. Купцу Холодилову сей мичман читал свое писанье — «Гистория мореходства Российского, в водах Восточного океана чинимого», и Холодилов писанье одобрил и Дикому Мичману, на бедность его, даже харчи стал посылать.
И с этим Диким Мичманом приказчик Оконишникова тоже в приятелях, и, говорят, мичман кому-то хвастал, что будет Шелехова по-аглицкому обучать, как обучил будто мореходному делу, и приметным в пути звездам, и узнаванью долготы и широты в море. Разговор у них один — про Китай, Америку да какие-то Филипповы острова в Южном море.
Грех один! Уж не вздумали ли, подобно вору Беньовскому, куда бежать? Недаром они все к Холодилову пристают, с Измайловым да Бочаровым беседы водят. Ведь Беньовский Холодилова хорошо знал, и с вором-поляком холодиловские люди к прелестным южным островам ходили!
Как бы мечтанья все эти Шелехова с друзьями до какого воровства не довели! Об этом Оконишников крепко заботился.
Случилось раз, что Шелехов по делам хозяйским уехал из Охотска на несколько дней. Оконишников прошел в шелеховскую обитель, взглянул на певучий сундук — и от волнения у старого купца сердце зашлось и он чуть свечу из рук не выронил. Забыл Шелехов сундук запереть — из замка ключ торчит! Хитры устюжские мастера: замок запел так громко, что кажется, его звон на другом конце Охотска слышат. А тут еще горячее сало со свечки на пальцы бежит. Оконишников, как вор, озирался, вытаскивая из сундука приказчика бумаги.
