Ирина тотчас же рассказала мне свой план. Надо изготовить сетку, очень редкую сетку из тонкой проволоки. Эту сетку мы укрепим посредине закалочного бака. Тогда деталь будет падать на сетку, а не на дно, и у неё будет минимум соприкосновения с посторонним металлом.
Я тотчас же побежала в цех заказывать сетку, а потом к агрегату, чтобы проверить его. Мы решили сегодня же после работы испытать наш новый способ. Я провозилась с агрегатом довольно долго, и, когда вернулась в лабораторию, рабочий день уже кончился. Аппарат был в порядке, и я прибежала сказать Ирине, что можно начинать испытание.
Мы уже собирались выходить из лаборатории, когда Ирина сказала:
— Нет. Ты пойдёшь домой. Как это я раньше не догадалась?
И как только она произнесла эти слова, я вспомнила — нет, не то слово, — я увидела перед собой Сашу, осознала, что не могу ждать ни одной минуты, что должна немедленно ехать к нему. И в тот же момент я подумала, как было бы хорошо, если бы опыт наш удался и я приехала бы к нему с победой и рассказала, как все это у нас произошло. Я возразила:
— А если опыт не займёт больше получаса? Мне очень хочется знать.
Мы пошли к агрегату.
В маленькой комнате рядом с инструментальным цехом был полумрак. Работа по напайке резцов шла в одну смену и сейчас уже закончилась.
Я зажгла свет. Агрегат, огороженный большими фанерными листами, чернел в углу. Ирина, Рая, наша лаборантка, и я стали укреплять сетку в закалочном баке. Мы делали все это молча, но с большим волнением.
Наконец всё было готово. У меня руки дрожали, когда я укрепляла деталь, которую мы хотели закалить — все ту же «лесенку», — в индуктор, по форме более или менее соответствующий нашей «лесенке». Под цилиндром мы установили бак. Теперь можно было приступить к опыту.
— Ну что же, давай начинать, — предложила Ирина.
Но я медлила. Я знала: нажми я сейчас пусковую кнопку, и через несколько минут всё будет кончено и можно будет проверять закалку. Но именно этого я и боялась: столько раз мы проделывали этот опыт, и столько раз нас постигала неудача.
В тот момент, когда я собиралась включить агрегат, дверь открылась и в комнату вошёл Иван Иванович Иванов, мастер мартеновского цеха. Его и Ирину связывали долголетние дружеские отношения; они вместе пережили блокаду, и теперь Иваныч относился к Ирине с какой-то угрюмой лаской.
— Ну? — спросил он, кивая на аппарат.
— Да вот, Иваныч, — сказала Ирина, — хотим повторить опыт. Немного изменили условия.
Иваныч подошёл к баку и заглянул в него.
— Решето? — спросил он с усмешкой.
— Вроде, — ответила Ирина и крикнула мне: — Да чего ты там тянешь, Лида? Включай!
Я зажмурила глаза и нажала кнопку.
Края «лесенки», захваченные индуктором, стали быстро раскаляться, но я знала, что они должны накалиться ещё больше. Мне казалось, что прошло очень много времени, но сама понимала, что это только так кажется: весь процесс закалки занимает не больше минуты. Я стояла и говорила про себя: «Ну, пусть удаётся, пусть удаётся. Как было бы хорошо, если бы всё удалось. Утром нас побили, а вечером мы выиграли бой. И какое будет счастье увидеть после этой победы Сашу, и Ирина будет счастлива сказать Каргину, что мы наконец добились своего, и тогда нам завтра же разрешат тему, и в конце концов весь завод будет работать по нашему методу».
— Опускай! — услышала я откуда-то издалека голос Ирины. Я дёрнула за рычаг, и деталь полетела в закалочный бак.
Зашипела вода, поднялось облако пара. Несколько минут все молчали.
— Давай! — каким-то усталым голосом проговорила Ирина. Я щипцами подхватила деталь из сетки. Прибор Роквелла, которым мы проверяли твёрдость металла и равномерность закалки, стоял в противоположном углу. Я бегом бросилась к прибору, установила в нём нашу деталь и пустила прибор в ход. Алмаз стал давить на металл, испытывая его твёрдость.
Снова неудача. Цифры на индикаторе показывали неравномерную твёрдость металла.
Я посмотрела на Ирину. Взволнованная, плотно сжав губы, она произнесла только одно слово:
— Повторим.
Результаты после повторения опыта были те же — неравномерная закалка. Иваныч махнул рукой и вышел. Я смотрела на Ирину. Я видела, что глаза её были полны слёз. Мне хотелось обнять её и что-то сказать в утешение, но ноги мои точно приросли к полу, а в руках я всё ещё держала эту проклятую «лестницу».
«Куда бы её положить?» — подумала я и вдруг увидела, что в дверях стоит Каргин.
— Ну, как дела? — тихо спросил он, обращаясь почему-то не к Ирине, а ко мне.
Он смотрел на меня спокойными, немигающими глазами, и я почувствовала, что не могу сказать ему о нашей неудаче.
Но это сделала Ирина. Она резко обернулась к Каргину и сказала громче, чем обычно:
— Плохо, все плохо. Я просто не знаю, что делать. Я уверена, что права, все мы правы, но у нас не выходит. Я думаю… Вот что, Василий Степанович, — она впервые назвала его при мне по имени и отчеству, — не лучше ли передать руководство этим делом более опытному инженеру?
— А вы считаете себя неопытным? — спросил Каргин, переводя на Ирину свой взгляд.
— Не ловите меня на слове, — со слезами в голосе ответила Ирина. — У меня не получается, понимаете, не выходит! Я устала от всего этого.
— От работы? — не повышая голоса, продолжал Каргин.
И тут я заметила в его глазах что-то совсем новое. Они стали теплее и живее.
— Нет, не от работы, — возразила Ирина, — а от этих неудач.
— Но ведь у вас одна жизнь, Ирина Григорьевна, — сказал Каргин, и мне показалось, что на лице его мелькнула улыбка. — Вот если бы их было несколько, можно было бы в одной отдыхать, в другой — веселиться, в третьей — работать. Но жизнь у нас, к сожалению, одна, и если не делать того, бояться этого, то для чего же жить? Или вы в загробную жизнь верите?
Теперь он уже по-настоящему улыбнулся. В этот момент я вспомнила о Саше. Взглянула на часы. Был уже восьмой час.
— Я пойду, — заторопилась я.
— Да, да, иди, — согласилась Ирина и добавила: — Как же я тебя так задержала! Ведь он ждёт!
Я проснулся от ощущения резкого света. Штора была отдернута, окно открыто, и солнце светило мне прямо в лицо. Первое, что я почувствовал проснувшись, было радостное ощущение тепла, яркого света и чистого воздуха.
На подушке, там, где сохранился ещё след Лидиной головы, лежала записка.
«Сашенька, чай кипел, подогрей его на плитке, бутерброды в шкафу, накрыты тарелкой. Ты так хорошо спал, что я не хотела тебя будить. Постараюсь прийти как можно раньше.
Лида».
Мне стало очень хорошо от этих слов.
Какой-то шорох заставил меня обернуться. Под дверью лежала газета, — очевидно, почтальон только что сунул её. Я вскочил с постели и, взяв газету, вернулся обратно.
Это была «Ленинградская правда» — большая, четырехполосная газета. Я вспомнил, как она выглядела в дни блокады: один-единственный листок, всего две странички, — и стал читать газету.
Передовая была посвящена недостаткам в строительстве домов. Я стал просматривать раздел «Ленинградский день». В газете сообщалось, что в городе вновь освещено двести пятьдесят улиц, что вчера получены снегоочистители новой конструкции, закончен ремонт второго Елагина моста и начался ремонт Охтинского моста. Далее я узнал, что на фабрике «Красный Октябрь» восстановлено производство пианино отечественной марки, а в Павловском введено в строй тридцать пять тысяч метров жилой площади и открыты три школы, кино и техникум советской торговли и что кто-то изобрёл специальное строительное приспособление — «оконный кран», который устанавливается в оконном проёме и поднимает до полутонны стройматериалов…
Я прочитал всю газету и, отложив её в сторону, вспомнил, как тогда, в один из январских дней, я вот так же залпом прочел газету и какое впечатление произвели на меня сообщения о нормальной жизни города, который день и ночь обстреливала тяжёлая артиллерия врага.
«А теперь мир, — радостно подумал я, — мир, настоящий мир! И как много в этом мире нужных, интересных дел!»
Прочитав «Ленинградскую правду», я заметил, что возле кровати, на полу, лежит ещё какая-то маленькая газета. Она называлась «Машиностроитель». Я догадался, что это газета завода, на котором работает Лида.
«Богато живут, четырехполоску выпускают», — подумал я. Под заголовком было указано, что газета выходит ежедневно. По своему внешнему виду она напоминала нашу, фронтовую. Я с большим удовольствием просмотрел её. Мне было приятно видеть на газетных страницах такого знакомого формата шапки и заголовки, призывающие к мирному, созидательному труду. «А верстают всё-таки плохо, — подумал я. — Большая редакция, наверно, и аппарат солидный, а верстают небрежно и литправка хромает».
