Лошадки тяжело сопели, а мужики покрикивали на них запыхавшимися голосами:
— О-о-о-ей! О-о-о-ей!
Это тоже бурлаки, подумал Володя, тянущие за трос тяжелую баржу, загруженную нуждой и трудом, без продыха и надежды.
Идущие тем временем вдоль края дороги девчонки остановились и замерли, глядя в глубину растянувшегося вдоль шоссе оврага.
Оттуда выскочили двое подростков. Они кричали и отвратительно ругались, со смехом поправляя на себе штаны и рубахи.
Подростки побежали в поле, где стояла белая, косматая кляча, впряженная в деревянную соху.
За ними выползла босая девушка с растрепанными волосами. На ней была грязная, высоко подкатанная юбка.
Она шла лениво, натягивая на голые плечи и большие, буйные груди полотняную, разорванную на спине и извалянную в грязи рубаху. Ульянов знал ее. Это была глухонемая пастушка.
Она приостановилась. Голубыми, безразличными и бездумными глазами посмотрела, почесывая за пазухой, на идущих по дороге нищих.
Подростки добежали до сохи и уже шли, нагнувшись над ней, отваливая тонкий пласт почвы и зло покрикивая на коня:
— О-о-о-о-ей! О-о-о-о-ей!
Маленький Ульянов дальше уже не пошел.
Он сел в кустах возле дороги и плакал тяжелыми, горючими слезами. Ничто его не радовало.
Сапфировое и глубокое небо, золотистая пыль на шоссе, полевые цветы, зеленеющие поля, горячее, яркое солнце — все казалось ему серым, безнадежным, больным и убогим. Только одна нота слышалась ему в голосах птиц — надрывная, жалобная.
Плач прекратился. Вместо этого его обуяла могучая ненависть.
Перед ним кружили образы, исчезая в мутных, серых сумерках.
Бог, отец с орденом на груди, староста, рыжий Сережка, высокий комиссар полиции Богатов, доктор Титов, старая, сморщенная знахарка, бледный деревенский поп, за которым гнался толстый отец Макарий, упругие и похотливые груди безумной девки.
С полей, от плугов и сох, доносилось до него злое, страстное стенание:
— О-о-о-о-ей! О-о-о-о-ей!
Ульянов никогда не отличался искренностью и избыточной веселостью, однако после возвращения из деревни даже приятели заметили перемены в выражении его лица, голосе, повадках.
Он избегал сверстников и никогда не вдавался в беседы с ними. Так им, по крайней мере, казалось. В действительности все обстояло иначе.
Вернувшись с каникул, Володя внимательно присмотрелся к приятелям. Он изучал их так, будто бы видел впервые в жизни.
Изучая приятелей, он задал им мимолетом несколько неожиданных вопросов.
О, теперь он отлично знал этих мальчишек!
Этот — сын командира полка, говорил только о значительности своего отца, о его карьере, орденах, строгости, с которой он покарал своевольных солдат, отдав их под полевой суд на верную смерть.
Другой — сын купца, хвастался богатством родителей; рассказывал о выручке фирмы во время ежегодной ярмарки в Нижнем Новгороде, о ловкой афере с поставкой в армию партии прогнившего сукна для солдатских шинелей.
Еще один — сын директора тюрьмы, жестоко смеясь, подробно описывал методы издевательств над заключенными. Говорил, как их, лишив воды, кормят селедкой и чесноком, как их постоянно будят по ночам, как тюремный следователь внезапно устраивает с измученными, страдающими людьми следственные эксперименты. Он описывал сцены казни, которые наблюдал из окна своей квартиры.
Маленький, добродушный Розанов хвастался тем, что его отец, губернский советник, отовсюду получает красивые и дорогие сувениры и что сам он носит мундир из настоящего английского драпа, подаренного ему на именины одним купцом, у которого было к его отцу срочное дело.
Толстый, бесцветный Колька Шилов высмеивал своего отца, кафедрального настоятеля и обвинителя в консисторском суде, вспоминая о том, как много платят нуждающиеся в разводе богатые господа и как серьезный, уважаемый в городе священник закрывается с клиентами в своей канцелярии и разрабатывает вместе с ними план получения искусственных доказательств измен и разврата, а также других «подлых свинств», как выражался о них циничный сыночек.
Угрюмый Володя прощупал, потрогал, изучил почти каждого и только после этого начал рассказывать о страшной, безнадежной и мрачной жизни крестьян. Он рассказал о Дарье Угаровой, о зловещем пророчестве молодого попа, о смерти Настьки, о нищем Ксенофонте, об убогих смешных крестьянских сохах, из которых вместо металлического лемеха торчал изогнутый дубовый корень; он рассказал о господствующем в деревне разврате, о практике знахарок, о невежестве людей и их невыразительных, туманных надеждах.
— Это ужасная жизнь! — шептал мальчишка. — Только и жди, когда крестьяне восстанут, пусть только найдется какой-нибудь новый Пугачев или Разин. Вот тогда они разгуляются!
— Э-э, не такой дьявол страшный, как его малюют! — воскликнул, махнув рукой, сын полковника. — Мой отец пошлет своих солдат. Как дадут они залп, тррррах! И — порядок. С этими животными только так и надо!
Остальные рассмеялись, поддерживая приятеля.
С этого дня Ульянов перестал разговаривать с одноклассниками.
Он весь погрузился в учебу и чтение. Делал какие-то выписки в толстой тетради, записывал собственные соображения. Случайно в тетрадь Володи заглянул брат Александр и, ничего не сказав, стал подбрасывать ему разные книги.
Володя учился хорошо и по-прежнему зачитывался римскими классиками. В четвертом классе он уже практически не пользовался словарем.
Учителей он не любил, да и не за что было.
Глухой и шепелявый капеллан «валил» по книге, не отрывая от нее глаз. От учеников же требовал, чтобы они все учили наизусть, слово в слово, как в одобренном и рекомендованном Святейшим синодом учебнике «господина профессора, доктора святой теологии, преподобного протоиерея Соколова».
На все, иногда казуистические, вопросы учеников он неизменно отвечал:
— То, что вам необходимо знать, я уже рассказал, можете прочитать об этом в замечательной книге доктора святой теологии Дмитрия Соколова на странице 76-й…
Володя после заявления брата о том, что Бога нет, имел множество сомнений и опасался вступать с ним в разговор на религиозные темы. Ему хотелось расспросить об этом капеллана, но, когда тот отослал его на 101-ю страницу учебника Соколова, мальчик махнул рукой и больше к нему не обращался. На уроках он обширно и безошибочно цитировал слова «господина профессора и доктора святой теологии», получал пятерку и садился отчаявшийся, угрюмый.
Учитель математики, Евграф Орнаментов, вечно пьяный, огромный, лохматый верзила в темных очках на красном носу в приступе гнева забывал, где находится, и изрыгал отвратительные, народные проклятия. Злился он часто, потому что ученики, решая из года в год одни и те же задачки, ничему в математике не научились и стояли у доски, «как олухи Царя Небесного», согласно определению темпераментного Орнаментова.
Единственной отдушиной был маленький Ульянов.
Когда школьные власти приезжали в гимназию с инспекцией, перепуганный и растерянный Орнаментов вызывал к доске Владимира и тот решал мудреное уравнение, продиктованное чиновником из министерства.
Профессором латыни и греческого уже два года был замечательный, говорящий переходящим в звонкий тенор басом молодой мужчина. Он носил длинную как смоль бороду, у него было красивое бледное лицо и насмешливо блестевшие за стеклами пенсне голубые глаза. Звали его Арсений Кириллович Ильин.
Среди учащихся старших классов витали сведения, что замечательный Арсений Кириллович был ловеласом и любителем любовных приключений, за что его и выгнали из Москвы в провинцию.
Так оно и было в действительности. Володя даже слышал об этом дома.
Господин Ульянов со смехом рассказывал Марии Александровне о романе профессора Ильина с женой инспектора гимназии.
Больной, потрепанный жизнью и постоянной игрой в карты, инспектор женился недавно на молодой девушке, почти безграмотной швее, которая стала изменять ему на следующий же день после свадьбы, сначала с учениками 8-го класса, пока на горизонте не появился величественный, интересный Арсений Кириллович.
Латинист прекрасно знал, что «молодым волкам», как называл он своих воспитанников, было в подробностях известно о его романтических авантюрах, поэтому, входя в класс, он делал таинственное, слегка ироничное выражение лица, а его голубые глаза говорили без слов: все, что вам обо мне известно, оставьте только для себя!
Ильин сразу же стал для Ульянова божеством. Профессор отменно знал римских и греческих классиков, был влюблен в историю древнего мира, помнил название каждой античной вещи, прекрасно декламировал «Энеиду», а гомеровские гекзаметры лились из его уст, как чудесная, ни с чем не сравнимая музыка.
