— Кашляй!
И, к неописуемому удивлению слуг, Антонио Ибаньес корчится, непонятно, то ли от боли, то ли от восторга, ибо похоже, что он вот-вот рассмеется. И неизвестно, оскорблен он или доволен возобновлением обычая, о котором не забыл, кашляя с необыкновенным пылом.
— Кхе-кхе-кхе! — притворяется он вполне правдоподобно.
— Кашляй еще, Тониньо, кашляй еще, тебе это поможет!
Слуги владельца Саргаделоса не знают, что делать. Хозяин не выкрикивает им никакого приказа, не требует, чтобы его освободили от этой зависимости, установленной столь примитивным и элементарным способом; и, весьма воодушевленные этим, они просто присутствуют при представлении, в котором снова фигурируют ложные приступы кашля нового, неведомого им Антонио Ибаньеса.
— Кхе-кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!
Он продолжает кашлять, пока наконец не доводит себя до изнеможения. Шосеф не ослабляет тиски, и Антонио испытывает сильную боль в своих измученных яичках.
— Ну вот, теперь хорошо, теперь ты другой человек, — говорит наконец его двоюродный брат Шосеф, изнемогая от хохота и ослабляя хватку.
К величайшему удивлению слуг, Антонио Ибаньес смеется — вот уж никогда бы не подумали, что он способен на такое! — и, вновь обняв своего родственника, уже без первоначальной церемонности, почувствовав себя в привычной обстановке, входит в дом. Повторение старой игры освободило его от мыслей о трагедии. Очень немногим людям в этом мире Антонио Ибаньес позволил бы такое вольное и оскорбительное отношение к себе, какое он только что позволил Шосефу Ломбардеро, но он прекрасно знает о его преданной любви.
Странные люди эти сумасшедшие и несколько экстравагантные часовщики, владельцы дома в Феррейреле, родственники его матери, которые уже два долгих века обрабатывают землю, занимаются церковными делами, дают ссуды, строят кузницы, а самые дерзкие из них создают часы и прочие механизмы, да еще дергают людей за яйца. Именно им обязан Ибаньес той искрой безумства, что так необходима для созидания, а также способностью устремлять свои мечты в будущее, дополняющей переданное ему его отцом умение мечтать о прошлом.
4
Шосеф на тринадцать лет старше Антонио и не видел разве что только самый момент его рождения. Но если он и не видел, как появился на свет наш герой, то, уж несомненно, был с ним с самых первых дней его младенчества, ибо всякий раз во время обедни, как раз перед тем как долина начинала наполняться перезвоном колоколов маленьких деревенских церквей, он, ведомый точным чувством времени, доступным лишь тем, кто постоянно имеет дело с часами, бросался бежать в гору, оставив часовую мастерскую. Там он прилежно трудился вместе со своим отцом, Мануэлем Антонио, которого Антонио вспоминает с неизменной радостью; он прибегал в дом, где проходили первые дни новорожденного, и строил рожицы над колыбелькой. Антонио Ибаньес вырос с этим лицом, с лицом Шосефа, улыбавшимся с высоты мира, который казался ему чужим.
В самые напряженные минуты, всякий раз видя его удрученным из-за ужасных ссор, которые затевала его мать, пытаясь отвлечься от мыслей о крушении своих надежд, надежд женщины из рода Ломбардеро, обедневшей по вине бедного писаря-мечтателя, Шосеф сжимал детские яички Антонио, пока тот не начинал радостно смеяться. Этот постоянно повторявшийся ритуал он и вспомнил сегодня. Это была уловка Ломбардеро, направленная на то, чтобы сделать жизнь более сносной, испытание на прочность материала, из которого, согласно многим авторитетным в этом вопросе мнениям, строится душа. Вспоминая сейчас об этом, владелец Саргаделоса улыбается.
Вдвоем они входят в холостяцкий дом Шосефа, и Антонио вдыхает аромат похлебки, кипящей в котелке над очагом. Думает о том, что эта похлебка, должно быть, всегда была там, с самого сотворения мира, а может, и раньше. Он это хорошо знает, ведь он рос, а похлебка всегда была здесь, и зимними вечерами он ел обжигающее жирное варево. Тогда он не мог даже подозревать, что когда-нибудь будет делать такие котлы в своих плавильнях. С тех самых пор, как они с Шосефом начали бродить по горам, тот рассказывал ему старые семейные истории, прекрасные истории, надеясь внушить малышу необходимую порцию любопытства, интуиции и знаний, что позволит тому пройти по миру так, как никогда не удавалось, да уже и не удастся ему самому. Он был слишком привязан к своему отцу и их общему делу, и это отравляло ему жизнь, ибо он был приговорен влачить существование, не пробуждавшее в нем никаких иллюзий. Два его брата посвятили себя религии, младшие женились, и на него, самого старшего и не очень-то расположенного к механическим расчетам, склонностью к которым был славен их род, была возложена обязанность передать последующим поколениям семейное дело, семейные традиции и историю, и все это помимо обработки земельных угодий и работы в кузнице.
Антонио Ибаньес, возможно под воздействием тепла очага, вспомнил одну из историй Шосефа. Согласно этому преданию, один из родственников его матери, старший прапорщик Антонио Карреньо-и-Карреньо был первооткрывателем угольных залежей этих мест: после пяти месяцев непрерывного пожара на горе Карбальин, что в приходе Вальдесоуто, он начал размышлять о том, что, по-видимому, там происходит нечто не совсем понятное. И он ломал себе голову, пока наконец не пришел к предположению, что по заброшенным коридорам вырытых еще римлянами шахт, как по огромным дымоходам с широкими трубами, проходил очень горячий воздух, и его жар был настолько силен и продолжителен, что в конце концов воспламенил каменный уголь, природный минеральный уголь, и тот так и продолжал гореть, как в топке, отдавая тепло поверхности земли, и она все время тлела в ожидании дождя, который все не приходил в течение пяти нескончаемых месяцев.
После всех этих рассуждений, на которые, надо сказать, не очень-то обратили внимание, Антонио Карреньо однажды пошел в горы на охоту и заметил, что земля проваливается под его совсем небольшим весом (а был он довольно маленьким и тщедушным); тогда он вооружился палкой в пять вар[14] длиной, воткнул ее в размягченную землю и, вытащив, заметил, что конец ее был горячий и даже немного тлел. Так он обнаружил шахты. Вскоре эту догадку подтвердили дожди, заполнившие водой подземные галереи. Вот так в здешних местах был найден уголь. Еще в 1773 году, то есть совсем недавно, один королевский уполномоченный ходил по этим местам, с тем чтобы прояснить все эти вопросы и написать отчет властям, которые с этой целью и отправили его в Астурию.
Подобные истории заполняли детство Антонио. Благодаря им он узнал, что всегда есть нечто сокрытое, но всему находится объяснение, что любая мечта может стать явью и что дух всегда пребывает в ожидании взлета.
Сидя перед очагом без кафтанов, в одних рубашках, родственники вспоминают времена своего детства, а солнце идет к зениту в своем каждодневном пути, но Антонио не говорит, что у него в доме картина, не рассказывает о желании, побудившем его взять ее с собой, о своей потребности отыскать в ней себя. Он дает говорить Шосефу, чтобы тот вспомнил о дяде Мануэле и его историях, потому что именно они помогли Антонио стать тем, кем он сегодня является. Они ждут, пока две девушки, прислуживающие Шосефу, подадут им форель, выловленную в каменном водоеме. Это что-то вроде искусственного пруда, каменного чана, заполняемого форелью, которую Шосеф ловит в реке, чтобы потом сохранять живой в этом водоеме, вода в котором постоянно обновляется посредством изобретенных им сложных механизмов. Этой форелью он может в любое время угостить дорогого гостя. Сегодня как раз такой случай. Но бывает, приходится угощать множество друзей; это обычно происходит накануне урожая грецких орехов, пока у них скорлупа еще не коричневая, но уже и не зеленая и когда на ней появляются пятнышки, которые нельзя ни с чем спутать; тогда двоюродный брат нашего героя, часовщик поневоле и любознательный изобретатель, собирает несколько мешков этих орехов и, крепко их завязав, погружает в реку перед плотиной, ведь из орехов выделяется вещество, усыпляющее или убивающее форель, и она беззащитно всплывает на поверхность воды и становится его добычей. Затем ее зажаривают в масле и подают на блюдах, украшенных луком и листьями салата.
Но те форели, к поглощению которых они сейчас приступают, пойманы не так, а гораздо более древним способом, конец своей жизни они провели в домашнем водоеме в ожидании часа, когда им суждено перейти в лучший мир; и вот он для них настал. Антонио давно уже голоден и поедает их с аппетитом, на что с радостью взирает Шосеф. «Человек, который ест, не умирает», — говорит он себе, и трапеза сопровождается смехом и воспоминаниями. За форелью следуют ломти вяленого окорока и копченая колбаса, и так медленно и спокойно протекает время, а друзья вспоминают, как несколько лет тому назад старый дядя Мануэль совершил полет от Феррейрелы до Пены-до-Соуто в специально построенном летательном аппарате, который весьма поспособствовал тому, чтобы у них обоих навсегда пропала охота совершать подобные акробатические упражнения.
