— Значит, это воля Султангельды? — упавшим голосом, будто увидел перед собой пустоту, спросил Доспан.
— Его воля.
— Ослушаться никто не может?
— Никто. С того света покарает отступника.
Не было места надежде Доспана в цепи, что тянулась от мертвых к живым, и была эта цепь крепка — не разорвешь. И все же Доспан попытался разорвать ее.
— Возможно, сам Мыржык откажется…
Старик опустил на колени чашку с молоком и вытер старательно губы. Нет, он не насытился, просто боль сына напугала его, и он, забыв обо всем, решил утешить ягненочка своего:
— Отказался бы… Строптива, говорят, дочь Есен гельды, ох строптива!
Так что ж?
— Не свободен Мыржык решать судьбу свою. Айдос-бий уже сосватал его.
— А Кумар? — застонал Доспан. — Она согласна? Тут бы застонать Жаксылыку, не утешил он Доспана, только больше разбередил сердечную рану его, однако тоже ли отцу оказывать сыну свою слабость…
— С каких пор мусульмане стали спрашивать согласие женщины? — покачал головой старик. — Не наступило, слава богу, такое время…
— А если бы спросили? Удивился и напугался Жаксылык:
— Кто?!
Не знал Доспан, кто мог спросить у Кумар согласия. Сам лишь, больше некому. Да глупая это мысль — и открывать ее не надо! Смолчал поэтому и губу прикусил, чтобы не сорвалось ненароком это глупое.
— Некому спросить, — успокоился малость Жаксылык, — да и печалиться незачем. Они, бии, сами разберутся, кого брать в жены, кого вводить в свою юрту. Была бы невеста здорова и детей умела рожать.
— Она прекрасна как пери! — смущаясь, с трудом произнес Доспан.
— Прекрасна?! — снова удивился старик. Ему-то такие слова никогда не приходили в голову. Не было перед ним существа, о котором можно было такое сказать. А вот сын увидел. Увидел, ягненочек, надежда и счастье его. А может, ошибся? Понимает ли, что такое красота? — Высока? — спросил осторожно.
— Нет…
— Сильна?
— Не знаю…
— Ха! — усмехнулся старик. — Красивая девушка должна быть сильна, как джигит. Кто положит на плечи мужа мешок с зерном? Кто остановит вспугнутого коня?
Кто внесет больного степняка в юрту? Жена. Вот в чем красота женщины, сынок.
Широко открыв глаза, пораженный и растерянный, слушал Доспан. Образ, нарисованный отцом, ничем не походил на Кумар. Она тонка, нежна, взгляд чистоты и доброты необыкновенной, лунолика. Что еще скажешь о девичьем лице, с чем сравнишь, кроме ясного месяца…
— Кумар… — только и смог прошептать в ответ До спан. В этом было все, о чем он думал и что чувствовал. Дочь Есенгельды жила уже в сердце юноши и, живя там, радовала и мучила Доспана.
Дальней, витиеватой тропой нельзя было, оказывается, идти к той истине, которую хотел раскрыть перед сыном старик. Не туда она привела, совсем не туда. И Жаксылык свернул на прямую и короткую. Сказал строго:
— Не то имя произносишь, сынок. Мир этот устроен не на ровном месте, а на холмах, и каждый холм имеет свою высоту. Никто их сровнять не может. Сколько ни тянись, как ни поднимай голову, останешься на своем холме.
— И на высокий перебраться не сможешь? — дога дался Доспан, куда клонит отец, догадался, но не по считал это справедливым. Выходит, никогда они не сравняются!
Ясный ответ намеревался дать старик, к тому и шел прямой и короткой тропой, а вот подошел и оробел. Можно ли убить надежду сына, можно ли погасить огонек, который, видно по всему, загорелся в его сердце!
— Мечтай о хорошем, хотя и нечего положить в котел, так советовали мудрецы. Надежда — это то самое стремя, без которого не влезешь на коня. И люди сравняются, приходит такое время. Печальное, конечно. Два аршина земли — всем поровну — на том свете. Знатный каракалпак Султангельды-бий, стадо которого неисчислимо, тоже получил два аршина. Вот и сравнялся он с дедами и отцами нашими, не имевшими ни коня, ни коровы и никогда не державшими денег в руках…
— А у меня есть, — прервал отца Доспан и достал из- за пазухи серебряную монету. Белый кружочек светился на черной ладони пастуха, как светится в темноте глазок филина. Доспан протянул монету Жаксылыку: — Возьми, отец.
Шершавыми, огрубевшими пальцами Жаксылык тронул монету. Второй лишь раз в жизни деньги оказались в его руке, и он узнал то ли по холодку, то ли по выпуклостям на кружочке, что это серебро.
— Откуда, сынок?
Доспан засмеялся, счастливый:
— Подарила она.
— Ойбой!
— Не пугайся, отец. Я не сделал ничего дурного: не просил, не смотрел ей в руки. Кумар сама протянула монету и сказала, что это на счастье!
— Чье счастье?
— Не знаю… Мое, наверное… Ведь мне дали монету…
— Ох, сынок! Не будет ли этот кружочек леденить твое сердце?
— Нет, отец, мне тепло и радостно.
Задумался Жаксылык, протянул руку и стал искать лицо сына. «Ягненочек мой, — мысленно шептал он, — дай коснуться тебя, дай понять душу твою». И он коснулся лица и погладил лоб сына, провел нежно, будто опущенным птичьим крылом, по глазам. Они были открыты и смотрели прямо. И Жаксылык понял: Доспан пойдет к тем холмам, к которым никто не ходил. Понял и сказал:
— Пусть эта монета будет для тебя «началом счастья», как рогатый бык Султангельды.
Решена была уже судьба дочери Есенгельды. Айдос не передумал женить младшего брата, Мыржык не отказался от красавицы Кумар.
В Большой юрте три брата держали совет: чем ознаменовать событие в роду Султангельды?
Если бы держали совет как равные, как близкие по крови, зачем бы мучить сердца… А не как равные и не как близкие решали семейное дело братья. Айдос уж отделил себя от Вегиса и Мыржыка, поднялся ровно хан над ними. Когда братья вошли в юрту, велел своему помощнику Али бросить подушки шелковые на почетное место, для первого бия предназначенные, и облокотился на них. Братья остались у порога. Не пригласил сесть рядом, не приблизил к себе.
Они говорили — он слушал. Слушал — не слыша. Смотрел, не видя: глаза были над головами Бегиса и Мыржыка. И это гневило сердца братьев. Хотелось
сказать старшему что-нибудь обидное, злое. Он же молчал, не бросал им слово, за которое можно было бы ухватиться, наполнить его ядом и вернуть обратно. Пусть проглотит, пусть помучается…
Айдос и без того мучился тайной своей. Надо было поделиться ею с Бегисом и Мыржыком. А не мог. Думал с тоской: «Одному ноша не под силу. Переложить бы на несколько спин, как в караване. Да нет тех спин, нет и самого каравана».
Со свадьбой поторопил Мыржыка, не лелея надежду потешить себя праздничными радостями. Хотел собрать караван, присоединить к тайне упрямого Есенгельды. Пошел бы тот за дочерью, небось застучало бы неверное и суетливое сердце его в такт Айдосову, поняли бы друг друга два бия — старый и молодой. Ну, а братьев и звать не надо. Единая кровь. Их место первое в караване. Ошибся. И что ошибся, понял еще вчера, когда, обронив с умыслом слова: «В Большой юрте подумаем о большом ауле каракалпаков», услышал ответ Мыржыка»: «На что нам думать о твоем ауле, большом ли, малом ли? Мы подумаем о своем ауле. Двух голов на то хватит…»
Вот и мучился Айдос. Слушал и не слышал братьев, смотрел и не видел. Однако свадьбу надо было играть, коли назначена, и невесту вводить в юрту Мыржыка, коли сосватана. Не в ту юрту, в другую, и не в этом ауле. Другой аул решили создать братья. Белый или черный для Айдоса — еще неведомо. Как бы не черный…
Открыл рот все же Айдос, прервал тяжелое молчание, спросил младшего:
— Каким видишь свой той?
— Великим! — ответил Мыржык.
То, как он говорил, удивило Айдоса. Прежде, если и осмеливался заговорить, делал это неохотно, и слова были тихие: «Что скажу, старший брат мой все знает». Говоря, глядел он на Айдоса, просил вроде бы одобрения. Не стало того Мыржыка. Не искал он ни одобрения, ни сочувствия. Гнал коня спесивости прямо на Айдоса: отступись или принимай бой. Хотел помериться силой с главным бием.
Гнев поднялся в душе Айдоса. Налилась кровью родинка над левой бровью, налилась, как спелая алыча. Глаза заполыхали гневом. Не остепенил себя Айдос. Не затушил пламя, но и не дал ему разгореться.
— Сколь великим? — цедя сквозь зубы слова, полюбопытствовал Айдос.
Не заметил гнева брата Мыржык. А может, и заметил, да не побоялся…
— Зови гостей от всех каракалпакских племен и от всех аулов, — стал перечислять Мыржык, — угощай весь день и всю ночь, сорок голов скота — большого и малого — положи в сто котлов…
— Сорок голов? — переспросил Айдос.
— Сорок, — повторил Мыржык. — И не скупись. Баи вернут тебе то, что отдашь. Есть же поговорка: баи — карманы биев. Бери сколько надо. И даже больше, чем надо. Свадьба-то последняя в нашей семье, женить тебе больше некого.
На Бегиса намекал Мыржык. Обет безбрачия дал средний брат, когда утонула его невеста в голубом озере.
