Коля, как замерз сестренку слушая. Каждое слово по душе, как по ржавому железу наждаком. Кулаки сами невольно сжались, лицо мрачным стало.
— В общем, опять на рынок пошла, не выдержала. На этот раз проще было, повезло даже. За швейную машинку мне целых две банки тушенки дали да еще булку хлеба. Тетя Класса сказала, что очень повезло. Да я и сама понимала. Не дала себе волю, все четко поделила на две недели и не отступала. А потом карточки дали, легче стало. Только все равно есть постоянно хотелось. Работаешь и думаешь, мысли подленькие такие: обменять еще что-нибудь, хоть раз, но поесть от души… Костюм твой продала. Простить себе не могу…
— Хватит, — попросил Коля — сил не было слушать эту исповедь. А уж представлять, как Валюха здесь одна, голодная, напуганная…
И ведь ни слова не написала! "Все хорошо, дорогой братик"!
Закурил, глянув на сестру. Та слезу утерла:
— Сволочь я, Коля.
— Дура ты, не в чем виниться тебе. Все правильно сделала.
Валя вдруг расплакалась. Худо ей было от собственной подлости, и страшно в том признаться, а надо по-честному. И выдала через силу:
— Я сегодня… две баранки съела, пока ты спал. Не знаю, как получилось.
У Николая душу перевернуло, зубы сжал. Минута и выдал, пытаясь мягкий тон изобразить, а внутри клокотало все, потому больше на рык голос был похож:
— Ешь, сколько хочешь, когда хочешь. Голодать больше не будешь, я не дам.
"Бычок" в пепельницу, как сваю в песок загнал и вторую папиросу прикурил:
— Завтра нам телефон проводить будут, — решил тему сменить, отвлечь девочку от ненужных мыслей. — Мне по работе надо, — и вздохнул: надо ее предупредить, ведь если что и он на фронт пойдет. Валя знать должна, чтобы ударом не было, чтобы готова была. — Еще. Война с Японией будет. Завтра, наверное, уже по радио объявят.
У Вали руки опустились, с лица краска сбежала — как кисель девушка сделалась. Минута, другая в прострации и вдруг принялась методично уничтожать картошку на тарелке.
— Валя? — забеспокоился Николай.
А у той взгляд не пойми какой. Тарелку пустую взяла и закрутилась по кухне, лепеча:
— Я знаю, что делать. Я уже опытная. Нужно поэкономить. Я в столовой буду питаться через раз, хлеб, если получится пару булок в коммерческом взять — на сухари…
— Валя! — криком одернул ее мужчина, в чувство приводя. Девушка вздрогнула, посуду выронила. Забренчала тарелка по полу, а Валя заплакала, да навзрыд, горько так, что Николай рванул к ней, обнял успокаивая:
— Как же?… Мы же только… Какая война?…Зачем?!… Боже мой!
— Так надо.
— Кому надо?! Япония же не лезет к нам!
— Откуда ты можешь знать? В любом случае, она наш давний враг, а врага нужно в логове давить, пока не вылез из него, чтобы как с фашистами не получилось.
— Колюшка, а как жить-то?!…
— Ничего, подтянемся.
— Господи! Думала — все. Как победу объявили, словно груз сняли… Думала — все, конец этой дрянной жизни, теперь поживем, заживем… А оно как было, а тут снова… Сил нет, Коля…
— Успокойся, ты не одна, — пока.
Но говорить об этом не стал — сама сложит. А вот он сложив руки сидеть не будет — боевой офицер должен быть на фронте.
— Коля, но ты ведь уволен в запас! Тебя ведь не возьмут! Я не останусь одна!
— Надо и возьмут, — ответил глухо. — Погулял у нас фриц, хватит, японец гулять не будет. Сам на фронт попрошусь.
Но его послали — в его кабинет.
Восьмого августа по радио сказали, что Советский Союз объявил войну Японии.
Девятого американцы сбросили вторую атомную бомбу на Нагасаки.
В Москве чувствовалось напряжение. Люди только чуть вздохнувшие после Победы, снова были обеспокоены будущим. Появился ажиотаж на "черных рынках", взлетели цены на соль, спички, крупы. Тревожно было. На митингах и собраниях лица у всех хмурые — хорошего никто не ждал. Разговоры шли неприятные даже на работе Николая. Некоторые не понимали, зачем сейчас, в такое трудное время, когда прежде всего нужно поднять страну из разрухи, облегчить жизнь людей, СССР вступило в войну. "Когда Германия на нас напала, все было понятно — война с нашей стороны справедливая. Но сейчас мы получается, напали на Японию. Выходит теперь мы агрессоры?"
Николай понимал людей, которые так думали — все были вымотаны, мечтали о светлой жизни сразу после Победы, но ее не было и не могло быть, потому что страна лежала в развалинах, потеряла миллионы рабочих рук, и на полях на строительстве горбатились женщины и заключенные. Вновь отстроить и возродить то же сельское хозяйство за день не получится. Года два хоть как придется терпеть нестабильность. Война с Японией, конечно, была некстати, но факт вступления в нее был налицо. И сетовать было бесполезно — нужно было работать на Победу.
Только двенадцатого, когда шел парад в честь дня физкультурника и на трибуну к Сталину поднялись герои войны с американской стороны, Николай понял, что Западу демонстрируют мощь СССР, что это политическая акция, а значит, назревает конфликт и с той стороны.
Не удивило, но серьезно встревожило. Союзники изначально вели себя странно. Конечно помощь по «лендлизу» была ощутима и на фронте открыв вторую линию, часть фашистов они на себя оттянули, но не в пику ли СССР все это затеяли? Тогда еще мысли такие у Санина мелькали, а сейчас вовсе укоренялись. В сорок третьем было тяжко, а второй фронт, как не обещали, не открыли. А в сорок четвертом и ежику в лесу было понятно, что Красная армия раздавит Гитлера — вот тогда союзники и засуетились, открыли, наконец, второй фронт. Но когда немцы их осенью сорок четвертого зажали, советским войскам из боев выходить не получалось — на себя войска гитлеровцев оттягивали, чтобы союзникам помочь. А в мае, когда капитуляцию фашистские генералы подписали, группы разбитых частей Гитлера в американскую зону уходили — не в советскую. Толпами, включая беженцев — на ту сторону ломились. Маслом им там мазано было?
Все это беспокоило, навевая неприятные мысли.
И дома и на работе — тоже было неспокойно. Валюха, как с ума сошла, узнав о новой войне. Не ест ничего, все экономит, платье Николаем даренное завернула и убрала — если что продать можно, на хлеб обменять. И как не объясняй, что не будет больше голода — не верит, сколько не покупай продуктов — не убедительно для нее. Кивает и смотрит, как испуганная мышка. Что с ней делать, как страх голода въевшийся за войну вытравливать?
А тут еще восемнадцатого на подмосковной станции Тарасовка поэта Дмитрия Кедрина убили. К Санину и его подразделению никакого отношения не имело это убийство, но по загривку для профилактики все равно получил.
Лена лежала и смотрела на улыбчивую женщину в белом халатике, которая сидела на краю соседней кровати нога на ногу, и, покачивая разбитой туфелькой, о чем-то с кем-то болтала.
Девушка силилась понять, кто она, и не могла. Память словно исчезла — нет ее и все. Что не пытайся вспомнить даже о себе — чистый лист, словно нет никого и ничего, и не было.
Женщина Ленин взгляд почувствовала, замолчала, уставившись внимательно на девушку. Потом склонилась к лицу и вдруг сорвалась, помчалась куда-то. Другая женщина на кровати появилась, растрепанная и с костылем. Улыбнулась ей:
— Очнулась?
Санина лишь хмурилась, пытаясь сообразить, но связи между «очнулась», кроватями, женщинами и собой, найти не могла.
Вскоре мужчина высокий появился, прошел стремительно в палату напрямую к девушке, присел на табурет и давай руки щупать, да взглядом ее сверлить. Лена отдернуть руку хотела — не смогла, не слушалась рука.
— Спокойно, пульс хороший, — заверил капитана мужчина.
Та хмурилась:
— Вы кто? — то ли прошипела, то ли прохрипела. Горло от этого усилья будто колючками покрылось, сухо во рту.
Но мужчина услышал, понял.
— Юрий Иванович, — кивнул представившись. — Как зовут вас?
Лена растерялась — простой вопрос, а где ответ взять?
— Хо-ро-шо — протянул так, что и уточнять не надо — ничего хорошего. — Что ж, Ольга Григорьевна, — повернулся к той женщине в белом халате. — Обязательный массаж мышц и начинайте поднимать потихоньку. Как можно чаще. А там посмотрим.
Женщина кивнула.
Как ушел врач, Лена не заметила и даже забыла, что он был. Она видела, как предметы вокруг меняются и, словно поднималась над ними.
— Вот, — поправила ей подушку под головой Ольга, подняв изголовье кровати. — Посиди.
У Лены голова кругом шла. Девушка жмурилась, открывала глаза, опять жмурилась, и устала, заснула.
Банга в тот же день в отделении появился. «Насладился» ее пустым взглядом, в котором и проблеска мысли нет и к врачу пошел.
— Пришла в себя, — заверил тот, только увидев генерала.
— Да? У меня другое мнение сложилось, — бросил сухо.
