Павел Петрович всех гатчинских офицеров за верную службу щедро наградил пожалованием им казенных крестьян в вечное и потомственное владение. Новые дворяне поспешили прибыть в пожалованныя им поместья, начали пьянствовать с сельскими попами и учредили в поместьях своих вахт-парады! И эти действия новооттиснутых дворян много споспешествовали, что крестьяне желали попрежнему остаться в послушании и повиновении родовому дворянству, но было много и проказ: во многих местах крестьяне пересекли батожьем и новых дворян, и попов.
Младший брат мой, после коронации, вступил в службу в Семеновский полк; в роте его служил также гатчинскаго происхождения поручик Бекман, родом из Кенигсберга, сын булочника; пробыв определенное число лет юнг-гезелем (учеником), чтобы получить патент на звание и достоинство мастера, юнг-гезель должен был семь лет путешествовать по разным государствам и приобресть, как по искусству, так и по поведению своему, аттестаты от мастеров, у которых занимался производством ремесла. Бекман из Кенигсберга направил стопы своя во град Св. Петра, но здесь ему не посчастливило, во всем была неудача и он, наконец, сколько волею— столько же и неволею был принужден вступить в военную службу, чтобы не умереть от голода.
Вел. князь Павел Петрович имел от императрицы Екатерины дозволение принимать в гатчинские баталионы людей всех наций. Поступивший Бекман на службу в Гатчине рядовым, 1796 года в ноябре, прибыл в Петербург из Гатчины с баталионами гатчинскаго войска в чине поручика, и как баталион, в котором он состоял, был соединен с Семеновским полком гвардии и Бекман был преобразован в офицеры гвардии; а в следующий 1797 год апреля 1-го, в день венчания царя на царство русское, Бекман получил награждение—300 душ крестьян в вечное и потомственное владение и начал слыть поместным дворянином в Рылъском уезде, Курской губернии. Того-же 1797 года в декабре месяце Бекман приехал в Москву и остановился у нас в доме; брат прислал с ним письмо и просил во всем ему споспешествовать.
Г. Бекман был уволен на 4 месяца в отпуск и шествовал в пожалованное ему поместье, чтобы вступить во владение и повелевать.
Он (Бекман) не знал ни уха, ни рыла о том, что следует выполнить по форме закона при вступлении во владение имения. Я доставил ему доку-строкулиста, который написал ему все надлежащия по сему предмету бумаги и снабдил инструкциею в какия правительственныя места их подавать. Тогда проделка с биорографами не дорого стоила: за снигиря, т. е. 10-ти-рублевую красную ассигнацию, бывало строкулист напишет такую ермолифию, что впродолжении пяти дней всего не прочитаешь.
Здесь кстати сказать, что с начала вступления Павла Петровича на трон в кабаках не подталкивали, в лавках не обвешивали и в судах не брали взяток. Все боялись кнута. Школы правоведения тогда не существовало.
Г. Бекман прибыл в свое поместье в вожделенном здравии. По указу его императорскаго величества из губернскаго правления, рыльский земский суд ввел его во владение и все, казалось, шло своим порядком; крестьяне не cетовали, не кручинились о том, что из царскаго ведомства поступили в ведомство дворянина; они твердо еще помнили претерпенную передрягу, когда полки бродили, и что тогда они со стороны начальства не имели никакой защиты. Но лукавый сатана или привычка к вахт-парадам, соделавшаяся в Бекмане необходимою потребностию в жизни, заставила его преобразовать одно гумно в экзерцир-гауз и начать там обучение крестьян маршировке, стойке и прочим проделкам. Крестьяне и на это не много жаловались, говорили: „ну, пусть его потешится, человек молодой, да он же нам и по чарке вина жалует, коль в угоду его ладно ногами топнем!"
Да вот откуда грянула беда: Бекман коснулся кички, т. е. он повелел всем крестьянским женам, по данному образцу, сшить из холстины чепцы и носить вместо кичек.
Это повеление произвело такую в вотчине суматоху, что г. Бекман, с деньщиком своим, тайно в полночь вотчину оставили. Чрез полтора месяца г. Бекман явился к нам в Москву весьма в дурном нраве, долго не сознавался в причине своей печали, наконец разсказал все подробно, что он в поместье своем куралесил.
В непродолжительном времени, по вступлении Екатеринославскаго кирасирскаго полка в Москву, прибыл и шеф полка, генерал от кавалерии, многих орденов кавалер, кн. Григорий Семенович Волконский, человек вспыльчивый, бешеный, надменный и безтолковый. Нельзя сказать о нем, что он был дурак, а суждение его во всем, обо всем было странное, уродливое. К несчастию Екатеринославскаго полка, князь хотел подражать фельдмаршалу Суворову, который написал императору в ответ: „букли—не пушки, косы—не штыки". Кн. Волконский не хотел носить косы и букли не носил и прогневал ослушанием государя.
Мне было приказано исполнять должность при князе адъютанта; его адъютанты, Лавданский и Осипов, где-то остались и медлили прибыть в Москву. Если мне Бог благословит еще 73 года жить, я не забуду ни княжеских проказ, ни тех оскорблений, которым я был со стороны его сиятелъства подвержен.
В марте (1797) прибыл государь и все императорское семейство в Москву.
Предварительно торжественнаго в город въезда, император и двор его величества пребывали в так называемом подъезжем Петровском дворце, в 5-ти верстах от города, из заставы по дороге в Тверь и Петербург.
На другой день по прибытии его величества, было повелено всему генералитету, сенату и всем имеющим право приезда ко двору явиться, в 6 часов пополудни, в Петровский дворец, для принесения их величествам всеподданнейшаго поздравления с благополучным прибытием.
Того дня утром шеф полка, кн. Григорий Сем. Волконский, приказал мне быть у него в 4 часа пополудни, одетым в колете и кирасе на груди, сказав: „я поеду во дворец, ты— при мне".
Я осмелился доложить его сиятельству, что в кирасах велено быть пред фронтом, в колетах в торжественные дни на вахт-параде утром, вечером-же приказано на куртаге и бале быть в виц-мундирах.
Князь так вспылил, что я думал дом на меня обрушится, топал ногами, кричал, называл меня молокососом, щенком и, наконец, сказал: „слышишь, в 4 часа здесь, в колете и в кирасе, да помни, что и думать осмелиться не должен возражать приказанию генерала—солдат будешь!"
В 4 часа я стоял в зале его сиятельства, одетый в колете и кираса на груди, как было приказано. Князь, сев в четвероместную карету, мне приказал сесть против него, и нас повезли; дорогою, перед каждым храмом князь ограждал себя крестным знамением, приказывая и мне тоже творить. В половине 6-го часа привезли нас в Петровский дворец.
Князь пошел в приемную залу и мне приказал за ним следовать. В зале обер-церемониймейстер, Петр Степанович Валуев, как кот с крысою в зубах, с росписью чинов собравшихся бегал и устанавливал каждаго на свое место. Составился в пространной зале, начиная от выходных дверей из внутренних покоев, большой круг.
Минут через 10 отворилась дверь, бежали гоф-фурьеры и шикали, за ними шел дежурный камергер; в тот день был дежурным граф Гр. Влад. Орлов и был очень неудачно одет; граф был беловолос как чухонец, бледнаго лица, глаза оловянные, высокаго роста, сухощавый, и длинное его туловище огибал бледно-оранжеваго цвета бархатный, блестками покрытый, французскаго покроя кафтан, исподнее—того-же цвета и также покрыто блестками.
Едва государь изволил с ея величеством государынею-супругою в залу вступить и окинуть взором в зале предстоящих, как все услышали дежурному камергеру повеление, с указанием рукою на кн. Волконскаго, купно и на меня—нас было только двое в кирасах:
— „Дураков вон!"
Кн. Волконский, во изъявление благодарности за приветствие, низенько поклонился и я поклон сотворил, чуть не до полу, и дежурный камергер провел нас посреди залы к дверям, как оглашенных. Часа три везли нас обратно в Москву; стемнело, до города дорога не была освещена, к тому-же лед на дороги срубали, снег счищали, шагом проехать было затруднительно.
Кн. Волконский, шеф мой, во всю дорогу что-то шептал себе под нос вероятно благодарил за изъявленное благоволение, крестным знамением себя не ограждал, от дворца до города храмов Божьих нет, и в городов за темнотою нельзя было церквей благовременно видеть.
Но его сиятельство кн. Григорий Сем. Волконский был человек набожный, богомольный: он, проходя пред храмом Господним, преклонял колено, не разбирая, была-ли тут грязь или лужа; когда не мог приложиться к иконе, князь клал на себя знамение креста и, поцеловав персты свои, дуновением посылал, так сказать, поцелуй в прямой дирекции к иконе; у дверей в соборах Успенском, Архангельском, когда соборы были заперты, крестясь, целовал замки.
