Могучая река петляла, билась белогривыми волнами в сосновые на кручах и осыпях боры, обтекала луговые деревеньки и нагорные погосты, широкая и спокойная, задерживалась в тихих затонах, качая плоты и груженые барки.
Миновали Ожеск и Ольгов. В Ольгове простояли целый день. Здесь Евпраксия увидела дубовый лес и обрадовалась ему, как вестнику с родительской стороны. Дубравы сходили к реке по склону, и среди них на зеленых полянках росли баранчики — вислоухие дары ранней весны.
От Ольгова долго плыли к Переяславлю. Здесь была установлена встреча с Федором: в Переяславль звал молодожена-племянника с княгиней дядя Олег Красный.
Город стал виден издалека. Но на пути к нему Ока делала широкие петли, возвращалась, уходила за песчаные холмы, словно не хотела открыть путникам «дивный город» — двойник Переяславля-Киевского.
Слышала Евпраксия о том, как неволей ушедший в приокские земли князь, тоскую о Киеве, построил себе город на Оке, назвал его Переяславль и все милое ему с детства создал в том городе — и острожек о пяти башнях, и терем над тихим озером, даже речки, обтекающие острожек, назвал Трубежом и Лыбедью…
Вспоминала об этом Евпраксия и грустила, разделяя печаль князя о родных краях.
Теперь, плывя меж берегов с людными селами и рублеными городами, созерцая кипучую жизнь на широкой реке, Евпраксия чувствовала, что прежний ее испуг при мысли о темени рязанской остался где-то позади, среди воспоминаний детства. Она видела, как в одном месте гнали длинные плоты, в другом — грузили на беляны зерно, кожи, бочки с воском и даже избы; там снимали с морских лодок кованые белой жестью сундуки с оружием, с изделиями из серебра и меди, с янтарем и немецкими полотнами; в лугах бродили пестрые стада, над лесами поднимались высокие столбы дыма — то жители и новоселы жгли пали, чтобы освободить место под пашню.
Новый край был шумен и многолюден. Гости, мужики и деловой люд были старательны, и товары текли сюда из Новгорода и Пскова, с Волги и с моря Хвалынского… Видимо, о богатстве и ратной силе рязанского князя мыслил ее отец, когда приневоливал стать женой рязанского княжича.
Тихая улыбка таяла на губах Евпраксии.
Рязанский княжич! Давно ли он представлялся ей каким-то пугалом. А он вишь какой! Высокий, синеглазый, озаренный доброй улыбкой…
Федор первым коснулся золоченого грифона на носу струга и первым вспрыгнул на скамью гребца. Он осторожно свел Евпраксию по дощатому настилу, который раскинули перед ними веселые гребцы, и пошел рядом с ней по берегу, раздвигая плечом толпы переяславльских жителей, к воротам, где ждал гостей дядя-князь.
Два дня шел в Переяславле пир в честь молодых гостей.
Олег Красный показал Евпраксии весь свой город, вставший на высоком обрыве к Трубежу. В самом городе, просторном и мало заселенном, раскинулся тенистый сад, окруженный рощей из вековых дубов. На ветвях дубов висели бесчисленные гнезда грачей. Среди сада расстилалось круглое озеро, и на чистой глади озера плавали молодые лебеди…
Дивилась всему Евпраксия и украдкой смотрела на Федора. Тот тихонько пожимал ей руку и, заботливо хмуря лоб, говорил:
— То же заведем и для себя, на Осетре, лада…
Ополоница ходил сзади князя и знаками подтверждал слова своего воспитанника: дескать, будет по слову его.
Оставив Переяславль, ненадолго останавливаясь в безвестном монастырьке Ивана Богослова, где монахи потчевали путников ключевой водой необыкновенного вкуса. Потом миновали Перевитск. Отсюда уже пошли земли князя Федора.
Против городца, стоявшего на левой, мещерской, стороне Оки, Евпраксия сошла со струга и пересела на коня: рекой отсюда путь был на целые сутки длиннее.
Обнесенный валом и тыном из вековых сосен, городок Красный стоял на вершине большого холма. Внизу, мимо самого вала, протекала река Осетр, холодная и быстрая, сплошь заросшая ракитником и тростниками. За Осетром синими грядами тянулись леса.
Высокий терем, наспех срубленный рязанскими плотниками по зиме, был пуст и неуютен. И когда прибывшие в дружине боярина Истомы Тятева черниговские подельцы взялись срубить князю терем наподобие терема в Чернигове, Евпраксия несказанно обрадовалась. И хоть не любила она велеречивого и спесивого Истому и не рада была тому, что сел он вотчинником на уделе Федора, все же приняла боярина в своем тереме и долго выспрашивала о том, что стало без нее в милом Чернигове.
К медовому спасу счастливая княжеская чета перешла в новый терем. Нелегка была жизнь на новом месте. Вместе с Ополоницей Федор все время находился в отсутствии: нужно было побывать в каждом поселке и починке, дать всем наряд, рассудить тяжущихся. Много времени уходило на любимую Федором охоту. По Осетру шли глухие места, где не ступала нога охотника. Дичь и звери тут непуганные, подпускали человека близко.
Федор возвращался с охоты всегда с богатой добыче, довольный и шумный. Голос у него стал раскатист, шаги тяжелы, и от громкого смеха Федора вздрагивала на столе посуда. Лихой наездник и меткий стрелок, князь пользовался любовью своих дружинников и ловчих.
Входя в горницы княгини, стихал вдруг Федор, становился неловким, словно не знал, куда девать свое большое тело и длинные руки. С улыбкой радости смотрел он на Евпраксию.
Княгиня не выспрашивала мужа, где он бывал и что творил. Она только просила его остерегаться дикого зверя и беречь себя:
— Скоро будет у нас сын, князь мой. Блюди себя для радости и нашего береженья.
Потом она рассказывала Федору о своих хлопотах по хозяйству, как убирала новый терем, как мирила строптивых боярынь, которые трудно уживались после людной и богатой Рязани на пустынном месте.
Осенью, под снег, был вырыт большой пруд-озеро. По берегам озера приказал Федор посадить нарядные березки и молодые дубки. В весеннюю таль назначено было напустить в озеро воды, и особые посыльные птичники должны были привезти от дяди Олега Красного несколько пар белых лебедей.
В ночь под 8 сентября по изгибам Оки-реки, на горах и в лесах загорелись сторожевые сигнальные костры.
От зарева и от горького можжевельного дыма проснулась лесная сторожевая птица; испуганный, глубоко в нору залез барсук, и к алой воде, ломая высокие камыши и шумно принюхиваясь, спустился лесной хозяин — медведь.
Костры пылали всю ночь. Над лесами и глубокими оврагами, в поселениях и приречных погостах остался горький запах дыма и предчувствие беды.
Вспыхнули костры и на вторую ночь. Цепь огней протянулась от далекой степной окраины, с верховьев Дона, по Проне и на Оку, за Исады и на Ижеславец. Около жилья завыли псы, жители покинули теплые избы и спустились к рекам, с тревогой взирая в сторону Рязани.
Тревога перекинулась и в глубь непролазных мещерских лесов… Промысловые рязанцы, застрявшие там — смолокуры, бортники и лапотники-лыкодралы, — бросили свои лесные шалаши, тащили дорогую кладь в ладьи и густыми уреминами, вдоль лесных речушек, плыли в широкую Оку.
Евпатий Коловрат прознал о беде, будучи в лесах на Пре, у мещерского царька, собирая дань князю Рязанскому Юрию Игоревичу. Весть эту принес ему княжеский ловчий Кудаш. Он же передал Евпатию наказ князя — быть в Рязани без промедления.
Прибыл Кудаш о дву конь. Повод запасного коня он передал Евпатию. В ту же ночь они достигли устья Пры. Скороходы-мещеряки одним им ведомыми тропами пробрались к Оке раньше всадников и сложили у лодок тяжелую кладь: меха, битую птицу, мед, сушеную рыбу.
Ладьи нагружали в полной тьме, и на заре два коня и добрый десяток мещеряков потянули бечевой спаренные концы ладьи княжеского гостя Евпатия Коловрата.
На встречу ладьям дул острый сентябрьский ветер. Он качал тронутые первой желтизной березовые опушки. Глинистые срезы берегов отливали тусклым серебром: чуя холода, круглые листья мать-и-мачехи повернулись к небу своей тыльной стороной.
В пути, отталкиваясь длинным шестом от береговых мелей, Кудаш рассказывал:
— В вечер, как зажгли в степях сигнальные огни, прибыли к князю гонцы от Дубка, с Дону-реки. Ходили дубчане-бортники на промысел по Вороне и вышли на Польной Воронеж, что слывет в народе Онузом-рекой. Тут они увидели стан неведомых пришельцев и тьму тем войскам… Воины те в рысьих шапках, с рысьими очами и, как женки безволосы лицом. За спинами у тех воинов колчаны и луки, а в руках — кривые ножи. За рыскучими и войском тянуться неоглядные обозы — черные кибитки, верблюды и вьючные кони. В кибитках тех — женки в широких портах, а с ними многие дети.
Рассказывая, Кудаш встряхивал кудрями. В правом ухе у него поблескивала серебряная гривна.
— Погибель то идет всей русской земле, Евпатий! — закончил он.
Коловрат стоял у кормового правила. Когда он налегал плечом на тяжелое бревно, вода за кормой сердито вспенивалась и кругами уходила назад, качая гибкие камыши.
