— Ничего, ничего, даже такой мужественный рыцарь, как граф Ричард Глостер, и то вынужден был сегодня изваляться в пыли.
Жан все таки дождался внимания к своей скромной персоне, когда гости Жизорского замка расселись в столовой зале, и, первым делом, отдали дань уважения памяти почившего месяц тому назад Гуго де Жизора.
Сам король произнес слово пожелания юному сеньору Жизора быть столь же доблестным рыцарем, каков был его отец. Правда, никто как следует не мог припомнить ни одного сражения, где бы участвовал поминаемый родитель Жана, но все сходились в едином мнении, что это был удалой человек и отчаянный рубака. Увы, после этого про Жана опять забыли, тем более, что и сидел он не вполне рядом с королем, ибо по правую руку от себя Людовик усадил лучших рыцарей сегодняшнего турнира — Ричарда Глостера, Джона Сендвича и Рауля д'Арманьяка, а по левую сидели Элеонора, Анри д'Анжу и его отец, победитель сегодняшних состязаний. Глядя на них, Жан размышлял о странных случаях, происшедших сегодня, когда сначала по его желанию свалился с коня Глостер, а потом споткнулся Анри. Неужели и впрямь они исполнили его волю? Это стоило проверить, и Жан загадывал и загадывал различные желания, но ни одно из них, почему-то, не исполнялось.
Золотая копия фигурки королевы, сделанной Анри, ходила из рук в руки, и все восхищались мастерством юного скульптора и литейщика Жакоба.
— Вот видите, ваше величество, — озорно шутила Элеонора какие подарки делают мне рыцари, по-настоящему влюбленные в меня. А что подарили мне вы? Французское королевство? Эка невидаль!
Король смеялся, но видно было, что шутки жены уже начинают порядком раздражать его.
— Пожалуй что, — продолжала издеваться королева, — я побуду еще лет десять французской королевой, а потом разведусь с вами, ваше величество, и пойду замуж за моего дорогого Анри. К тому времени он завоюет для меня Англию. Правда, Анри?
— Правда, — совсем потеряв голову отвечал сын Плантажене.
— Вот видите, он согласен! — хохотала Элеонора.
— К чему откладывать, — стараясь смеяться, говорил Людовик. — Если он готов хоть сегодня начать завоевание Англии, то я готов хоть сегодня начать бракоразводный процесс.
— Ах не спешите, ваше величество, — возражала озорница. — Дайте моему рыцарю подрасти и окрепнуть как следует.
— Ах, Анри, — с шутливым укором вмешивался в разговор граф Анжуйский, — ведь мы же договаривались, что ты не станешь отбивать у короля жену. Разве ты забыл о своем обещании?
— Забыл, — снова краснея, еле слышно отвечал Анри.
— Я снимаю с него это обещание, — взмахом руки вершила историю Элеонора. — Пусть он завоюет для меня Англию, я стану английской королевой и тотчас же объявлю войну Франции. Уж больно скучно было сегодня: «И вы такие хорошие, и мы такие хорошие, и вы за Христа, и мы за него же…» Нет, война!
«Чтоб ты подавилась! — мысленно внушал ей сидящий чуть поодаль Жан де Жизор. — Это я приказываю тебе! Подавись, захлебнись своей слюной. Господи, помоги мне, пусть она подавится или громко-прегромко выпустит газы, чтобы только не быть такой красивой!» Но на сей раз ничего у него не получалось и все его мысленные приказы оставались невыполненными. Тогда он не выдержал такого бесчувственного невнимания со стороны бога и убежал из залы, где шумел пир. Он отправился в ту дальнюю комнату, где был убит его отец, нырнул за ту самую шпалеру, за которой стоял в день убийства, упал на пол и рыдал безутешно и горько, покуда, обессилев от горя, не уснул.
Проснувшись через несколько часов, он не сразу понял, где находится. Лежал, и слушал странные звуки, доносившиеся из глубины комнаты. Кто-то стонал то мужскими, то женскими голосами, затем он понял, что там почему-то Элеонора, что она, а не кто другой, шепчет кому-то:
— О, сладость моя, мой Ричард, мой Ришар!.. О, божественные прикосновения, о твердыня нерушимая! Еще, мой воин, еще!
Так продолжалось бог весть сколько, покуда голос Ричарда Глостера не произнес:
— Сюда идут! Тише! Вы слышите, Элеонора?
— Точно идут! — пробормотала испуганно королева. — Что же делать?
— Прячьтесь за шпалерой! А я притворюсь, будто пьян.
«Эх!» — так и екнуло в сердце у Жана, когда прямо возле него в узком проеме между стеной и подвешенной к потолку шпалерой очутилась сама королева Франции. Она не сразу заметила его, приводя в порядок свою далматинку, изряднейшим образом помятую. Наконец, заметив, вскрикнула, тотчас зажала рот рукой и схватила Жана за ухо.
— Ты что тут делал, гадкий мальчишка? — прошептала она.
— Я спал! — обиженно пискнул Жан.
— Спал? Ага. Значит, так и договоримся. Ты спал и ничегошеньки не слышал. А если ты только вякнешь кому-нибудь… Тихо!
В залу вошли, стали будить притворившегося пьяным Глостера. Якобы только что пробудившись, он промычал, что не видел никакую Элеонору.
— Мы спрашиваем вас о королеве Франции, граф! — прозвучал голос Годфруа Плантажене.
— Разве она не танцует с королем? Странно, когда я почувствовал, что мне надо немного прилечь, она танцевала с Людовиком, — отвечал Глостер. — Неужели с тех пор прошло много времени. Мне казалось, я только что заснул. А?
Рука Элеоноры сильно выкрутила ухо Жана, и он боялся пикнуть, опасаясь, что в таком случае королева оторвет ему ухо с корнем. Как только из комнаты все ушли, Элеонора чуть ослабила хватку.
— Придумай-ка теперь, как нам отсюда выбраться куда-нибудь, чтобы потом соврать, будто ты водил меня показывать достопримечательности Жизора.
— Отсюда есть потайной ход, ведущий к восточным воротам замка. Мы можем сказать, что ходили смотреть на то, как луна освещает вяз, — изнемогая от боли в ухе, проскрипел Жан.
— Да ты не по годам умен, — улыбнулась Элеонора. — Веди.
Когда они вернулись в пиршественную залу, там был переполох. Кто-то доказывал, что видел в одном из коридоров человека, укутанного в плащ тамплиера, а значит, королеву украли Люди Тортюнуара.
— Вот она! — воскликнул король, первым увидев вошедших Элеонору и Жана. — Где вы были, сударыня, разрешите вас спросить?
— О, ваше величество, это волшебно! — как ни в чем не бывало отвечала изменница. — Я много слышала о друидах, поклонявшихся жизорскому вязу чуть ли не до конца прошлого столетия. Теперь я воочию убедилась в том, что это дерево обладает какой-то магической силой. Юный сеньор Жизора лично сопровождал меня, ибо он знает, в какой именно час луна связуется своей любовной силой с этим исполинским вязом…
Она не успела договорить, поскольку Людовик быстрыми шагами приблизился к ней и влепил звонкую пощечину.
— Я не буду допытываться у вас, где вы были на самом деле, — прорычал он. — Даже если то, что, вы говорите, правда. Королева не имеет права покидать короля во время пира в чьем бы то ни было сопровождении.
— Но, ваше величество, государь мой… — загораясь гневом и потирая щеку, начала было Элеонора.
— Молчать! — оборвал ее Людовик. Затем, обведя взором всех присутствующих, он объявил: — Господа мои, благодарю за участие в сегодняшнем турнире. Все были великолепны. Полагаю, что теперь следует разойтись и прекратить пир, чтобы завтра с утра покинуть гостеприимный Жизор. А также объявляю, что с сегодняшнего дня все турниры отменяются. Напоминаю: уж более десяти лет назад собор в Реймсе запретил проведение подобных рыцарских состязаний как несовместимых с христианской этикой и моралью.
Одиннадцать лет! Задумайтесь! Пора уж прислушаться к мнению Церкви. На сем желаю всем спокойного отдыха.
Он зашагал прочь, уводя за собой королеву.
— Зачем же так распоряжаться? Жизор, кажется, пока еще на английской территории, — услышал Жан фразу, произнесенную Ричардом Глостером нарочно по-французски. Ему подумалось, что сейчас вспыхнет ссора между французами и англичанами, но, к счастью, пирующие были уже изрядно пьяны и мало того, что не обратили внимания на ропот Глостера, они не обратили внимания и на приказ Людовика всем разойтись.
— Прекрасно, господа! — воскликнул Рауль д'Арманьяк, вознося над головой огромный кубок. — Королева нашлась, король повел ее в опочивальню, а нам не грех продолжить наше застолье и дослушать песню трубадура Шарля, прерванную всем этим переполохом.
И пир по поводу окончания рыцарского турнира в Жизоре продолжился.
С некоторых пор Жан все чаще стал подходить к зеркалу, висящему в гостиной комнате, и подолгу простаивать перед ним. Он смотрел на свое мутное отражение и не мог выпутаться из сетей одной и той же неразрешимой мысли: «Я. Что такое — я?» Ничто в мире не казалось ему таким странным, как собственная личность. Он знал, у человека есть душа, и когда священник, отец Бартоломе, дает тебе причастие, душа эта каким-то таинственным образом соединяется с душою Христа. Но он никак не мог постичь, что же все-таки такое эта самая душа. Я — это только душа или душа вместе с телом? Или я — это только тело, а душа отдельно, и она несет ответственность за то, что совершаю я?
