— Вам должно быть обиднее моего. Анастасия Сергеевна, — сказал Репнин. — Ваша дипломатическая карьера (он льстил ей: дипломатическая!) оборвалась, едва вы вкусили сладость плода…
Она рассмеялась:
— Представляете, не оборвалась!
— Каким образом?
— Вам что-нибудь говорит это имя: Маркин Николай Григорьевич?
— Не тот ли матрос Маркин, что захотел раскрыть тайну шифра? — спросил Репнин.
Илья говорил на днях, что большевики вызвали из Кронштадта корабельного морзиста, поручив ему расшифровать секретные тексты.
Она подтвердила.
— Погодите, не вас ли я видел в синей гостиной, когда был в министерстве третьего дня?
Репнин вспомнил туманный полдень, глыбы быстро тающего снега на Дворцовой площади, залах махорки в синей гостиной (вот сроду не подумал бы, что этот запах проникнет сюда!) и людей в бушлатах и солдатских гимнастерках, сидящих вокруг овального стола и разучивающих французские глаголы, — французская грамота пришла к ним едва ли не прежде русской — аномалия революции! Она сидела к Репнину спиной, и он не видел ее лица, но голос, как понял сейчас Николай Алексеевич, принадлежал ей. Выходя из гостиной. Репнин едва ли не нос к носу столкнулся с министерским швейцаром Еремеичем. «Дипломатические курьеры! — скосил Еремеич глаза на дверь, за которой происходил урок. — Отродясь не видел столько курьеров! — удивленно воскликнул он и добавил: — Вместо ветра!» Репнин остановился озадаченный. «Это почему же „вместо ветра“. Еремеич?» — «Коли семя вызрело, надо же его кому-нибудь по свету раскидать!» Однако Еремеич недаром простоял полтора десятка лет у министерских дверей. Его мнению нельзя было отказать в логичности.
Анастасия Сергеевна подтвердила: в синей гостиной он видел в тот день именно ее. Она это сказала, не смутившись. Наоборот, с радостной лукавинкой. Даже с вызовом.
Она сидела далеко от него на диване, а он у полуоткрытой двери. Блик от настольной лампы (в комнате была зажжена только эта лампа) лежал рядом с ней. Только изредка, когда она меняла позу, блик падал на лицо, и он видел, как свет золотит ее щеки. А она рассказывала, как жила летом на Финском взморье, как ходила холодными росными утрами на болота за ягодами, как убегала от лося, который вздумал с ней поиграть, серо-голубой, с трепещущими ноздрями… А Репнин слушал и думал: пусть говорит и о болоте, и о ягодах, и даже о лосе, которого, может, видела, а может, и нет, пусть говорит, лишь бы говорила… От мягкой солнечности, которую излучала эта женщина, не было спасения.
За полночь, когда дежурные пьесы были сыграны на фортепьяно и счастливая именинница уснула, обложенная подарками, как подушками, явился Жилль.
— Я соединил вас намеренно, — сказал он, глядя белыми глазами то на Репнина, то на жену. — Надеюсь, что вы предостерегли ее. — Он говорил по-русски лучше, чем показалось Репнину вначале.
— Простите, речь идет о Дворцовой? — спросил Репнин наобум. Как полагал он, решение Анастасии Сергеевны остаться на Дворцовой вряд ли одобрял муж.
— Да, конечно, — просиял Жилль. Ему показалось, что в Репнине он обрел союзника.
Жилль пригласил Николая Алексеевича провести остаток вечера у них на Кирочной. Решив согласился и сам подивился легкости, с которой он это сделал. Он готов был ехать с ней и много дальше Кирочной. Уже под утро, порядком выпив, Жилль извлек из стола связку ключей и, открыв одну за другой три двери, ввел Николая Алексеевича в комнату со сводчатым потолком, без окон, глухую и изолированную, как сейф.
— Вы добрый человек и не строите локомотивов, — сказал Жилль, — поэтому я вам могу открыться… — Он приподнял кальку, прикрывавшую большой письменный стол, там лежала железнодорожная карта мира. — Вот моя идея — смотрите!
Белая ладонь Жилля пронеслась над азиатскими просторами России и переместилась в Америку.
— Что багдадская магистраль в сравнении с этой дорогой? — воскликнул Жилль. — Вот где масштабы: Париж — Москва — Аляска — Сан-Франциско — Нью-Йорк. Из одного полушария в другое без пересадки!..
Репнин смотрел на него, встревоженного и бледного (румянец на лице Жил ля загорелся и погас), думал: он уже видел себя командиром железных поездов, соединивших Старый Свет с Новым. Видно, он был деятелен и немало тщеславен, этот человек.
Однако как ни важна была для Жилля железнодорожная стратегия, он воспользовался ею, чтобы расположить гостя да, пожалуй, уединиться с ним.
— В прошлый раз наша беседа оборвалась, как только заговорили о Дворцовой, — произнес Жилль, не сводя глаз с двери, за которой была жена. — Не скрою, когда Анастасия Сергеевна была приглашена в министерство, мне это льстило. — Он тронул кончиками пальцев левый ус, тот, что был погуще. — Но ведь тогда там был Терещенко, а сейчас бог весть кто!.. Мне кажется, — он посмотрел на Репнина с надеждой, — лучше вас никто не знает, что мне делать,
Но прежде чем Репнин нашелся, вошла Анастасия Сергеевна. Она поняла: попытки мужа склонить на свою сторону гостя не имели успеха.
— Вечер был так хорош, что вряд ли стоит его портить, — засмеялась она.
— Хорош — хорош… — повторил Жилль: он действительно любил это слово.
Репнин был рад, что и в этот раз деликатная тема не получила развития, однако он не мог не подумать: «К политике ее шаг решительно не имеет никакого отношения, на нее это не похоже. Но тогда… что это такое: последствия семейного конфликта, скрытого, зреющего исподволь, неожиданный результат затянувшегося единоборства со своей совестью или своеобразное проявление разочарования?» Репнин оглядел комнату, в которой они сейчас сидели: эти стены должны были досказать то, что еще скрывали их обитатели.
Уже под утро пожаловали гости, очевидно, в доме принимали и в необычный этот час. В пролете распахнутых дверей Репнин увидел человека атлетического сложения, крутоплечего, в сутане католического священника, и рядом с ним приземистого и большеголового человека с густо-коричневым лицом, чем-то напоминающего гриб-подберезовик.
— Не тревожьтесь, это наши близкие, — произнесла Анастасия Сергеевна, следя за взглядом Репнина, которого заинтересовал приход столь поздних гостей. — Большой — наш пастырь, настоятель собора святой Екатерины, отец Рудкевич.
Репнину стоило труда, чтобы не выразить удивления. Так вот он какой, глава католического прихода па Невском! В Питере шутили, что Рудкевич был похож на того генерала из личной охраны монарха, который за годы и годы своей службы при суверене ни разу не надел генеральских погон и истинное звание которого едва ли знал кто-либо, кроме его высокого покровителя. Официально Рудкевич был всего лишь настоятелем католического храма святой Екатерины, однако, как утверждали люди осведомленные, его действительное положение мало чем отличалось от положения папского нунция, при этом по праву нунция он не отказывал себе и в том, чтобы быть старейшиной дипломатического корпуса. Впрочем, нынешний пост Рудкевича давал ему даже некоторые преимущества в сравнении с правами, которыми бы он обладал, если бы Ватикану дозволено было иметь посольство в православной стране: его связи с русскими людьми были шире связей любого посла, он знал язык и культуру народа, как не знал ее никто из послов, он был вхож в дома, в которых послы едва ли бывали.
— А кто будет этот второй? — указал Репнин на спутника Рудкевича.
— Бекас, — ответила Анастасия Сергеевна.
— Это имя?
Она рассмеялась.
— Нет, разумеется, кличка!..
Она смешно зажмурила глаза.
— Кто вы такая? — вдруг спросил Репнин.
— Кто? Отец строил железные дороги на нашем юге, — сказала она, поняв этот вопрос так же прямо и откровенно, как он был задан.
— Вы были с ним?
Ей понравилась его настойчивость.
— Да, с тех пор как умерла мать… — сказала она и предупредила следующий вопрос. — Мать умерла рано.
Он осмотрелся. На подоконнике стояли стеклянные сосуды, наполненные синей жидкостью, как в аптеке, — наверно, причуды Жилля. Ни один человек не проходил по Кирочной, чтобы его не уловили сосуды Жилля и не поставили для порядка с ног на голову — иногда это было очень смешно. Впрочем, в сосудах отражалась и люстра, обремененная хрусталем, точно дерево листьями.
— Мне нравится ваша квартира — в ней и просторно, и тепло, — сказал он.
Но Анастасия Сергеевна и бровью не повела: ее явно не устраивало такое продолжение разговора.
— Главное, не отдать себя во власть предрассудков, — сказала она в ответ, — не наложить на себя цепи… — Она продолжала думать свою нелегкую думу. — Никто не умеет это сделать лучше, чем сам человек.
Удивительное дело, когда в предрассветные сумерки Репнин шел Литейным, все забылось: и карты, и именинница, и железная дорога Жилля, помнились лишь бледные губы Настеньки. Репнин понимал, как, наверно, понимала и она, что в эту ночь свершилось такое, что им будет не под силу преодолеть. Тем не менее Николай Алексеевич был немало удивлен, когда на следующий день из машины, подкатившей к дому Репниных, вышла Анастасия Сергеевна. Он выбежал навстречу и принялся целовать ей руки на глазах изумленной дочери, стоявшей у окна.
