А. Марченко - Диктатор

— Товарищ Сталин, вы не в счет, вы — истинный самородок,— поспешил вклиниться в разговор Микоян.

Сталин всегда прилюдно показывал себя непримиримым противником ничем не прикрытой лести.

— Что касается вас, дорогой товарищ Микоян,— слегка улыбнувшись, сказал Сталин,— то вы при всех правителях останетесь Микояном, и никем другим.

Все, кто слушал его, переглянулись: каждый осознавал эти слова по-своему и надеялся, что его понимание совпадает с пониманием Сталина.

— Я думаю,— сказал Сталин и прочертил в воздухе трубкой невидимую горизонтальную черту, показывая этим жестом, что прения закончены,— мы примем такое решение. Во-первых, никаких директив по поводу юбилея на места не посылать.— Он был уверен, что и без письменных директив его преданные соратники накалят все кремлевские телефоны докрасна, чтобы передать нужные указания во все города и веси.— Во-вторых, торжественные заседания не проводить. Ограничиться публикациями в прессе. Не пропадать же вашим трудам.— Округлым движением руки с трубкой он обвел всех присутствующих, сидящих за столом.— И было бы хорошо, если бы все обошлось без лишних славословий. Чтобы товарищ Сталин, чего доброго, не зазнался. Что касается приветствий, то пусть это решают сами партийные организации. Вспомнят о дне рождения товарища Сталина — спасибо, не вспомнят — от такого рода забывчивости мировая революция не пострадает.

Сталин отчетливо помнил, как отмечали пятидесятилетие Ленина. В Свердловском зале Кремля проходил IX съезд партии. Многим делегатам хотелось участвовать в чествовании Ленина, но собирать их специально двадцать второго апреля Владимир Ильич не разрешил. Поэтому решено было поздравить его в последний день работы съезда, пятого апреля.

Председательствовал на том заседании Петровский. Уже во время выступления первого оратора Ленин, как шаловливый гимназист, заерзал на сиденье, всем своим видом показывая, как искренне его смущает неумеренная похвала. После второго делегата, вышедшего на трибуну, Ленин достал из кармана часы и, показывая их сидящим в зале, начал стучать пальцем по циферблату, как бы призывая всех ценить время и прекратить эту церемонию, использовав оставшиеся до конца заседания часы для обсуждения более насущных вопросов. Ответом на этот призыв были громкие аплодисменты.

— Товарищи! — встав со своего места, обратился к залу Ленин.— Прозвучавших славословий, поверьте мне, достаточно, чтобы я мог вполне уяснить, какой я есть архивеликий и архигениальный. Не лучше было бы, во всяком случае, в высшей степени полезно поговорить сейчас о неотложных вопросах партийного и советского строительства?

Вновь грянули аплодисменты, и под их долгий аккомпанемент на трибуне возник очередной делегат, начавший на все лады превозносить заслуги товарища Ленина.

Ленин, не дослушав оратора, стремительно, едва ли не бегом, покинул президиум и скрылся за дверью. Славословия продолжались. Казалось, они нагонят Ленина, куда бы он ни попытался от них скрыться.

Вскоре Петровского позвали к телефону. Он услышал раздраженный, нетерпеливый голос Ленина:

— Григорий Иванович, я хотел бы знать, что сейчас происходит на съезде.

— Продолжаются выступления в честь пятидесятилетия товарища Ленина,— ответил Петровский.

— Непременно прекратите этот спектакль,— настойчиво и сердито потребовал Ленин,— Иначе мы будем говорить с вами на Политбюро.

Но Петровский уже ничего не мог поделать со съездом…

Припомнив сейчас все это, Сталин поймал себя на мысли о том, что он не верит в слишком уж показную скромность Ленина. Так же как и любой другой человек, он не мог не поддаваться лести; другое дело, что чувство это он тщательно скрывал, используя такое дешевое средство, как скромность, для того, чтобы еще выше поднять свой авторитет. Впрочем, он мог позволить себе прикидываться скромнейшим человеком: авторитет его сложился уже давно и незыблемо. И тот елей, который источали в его адрес то ли искренне, то ли повинуясь желанию польстить ему и этим обозначить свою преданность,— этот елей, если бы он принимал его благосклонно, мог бы лишь повредить ему, бросить тень на сложившийся в глазах народных масс образ.

Сталин, остро воспринимавший житейские реалии, ясно сознавал, что и сотой доли того авторитета, каким обладал Ленин, у него еще нет, да и откуда ему было взяться? Он хорошо понимал, что в ораторском искусстве он не силен, собраний сочинений, теоретических работ не имеет, на многочисленных заседаниях чаще всего отмалчивается. Годы ссылки? Но кто из профессиональных революционеров не прошел ссылку? Или семь лет, которые он проработал в правительстве при жизни Владимира Ильича? Скорее всего, они, эти семь лет, работали против его, Сталина, авторитета. Он едва не столкнулся лоб в лоб с Лениным, в результате родилось неприятнейшее для него, Сталина, известное уже многим «Завещание» Ленина. И эти последние пять лет, после смерти Ленина, когда он смог достичь высшей власти… Что реального он сделал? Атаковал оппозицию? Выслал за рубеж Троцкого, который все равно не угомонился? Прихлопнул нэп, а в результате — пайки, карточки, очереди за самым насущным? Наметил план индустриализации? Но планами сыт не будешь, да их еще надо реализовать, а тут землепашец уперся — ни в какую не хочет кормить рабочего у станка. Да, большого ума для разрушения не требуется. Разрушать — не строить. И даже то, что с большой натяжкой можно было приплюсовать к его, Сталина, авторитету, все равно не дает ему оснований возвыситься до уровня Ленина.

И Сталин все более настойчиво убеждал себя в том, что в таких обстоятельствах нужно просто закрыть глаза на попытки пропеть ему «аллилуйю» на всю страну, а потом, пожалуй, и на весь мир. И, закрыв глаза, неустанно повторять и повторять тезис о большевистской скромности. И тогда народ уверится в том, что он, Сталин, терпеть не может славословий, не переносит льстецов и подхалимов, но сами льстецы и подхалимы никак не могут уняться, да и как им заткнешь рот? Это же будет противоречить свободе слова!

Пусть подхалимы, пусть льстецы, коварные, готовые при удобном случае продать все и вся — и его, Сталина, и его идеи, пусть негодяи, мошенники, христопродавцы, на которых клейма негде ставить, но пока он жив — это его негодяи, мошенники и христопродавцы, и никто, кроме них, не способен в подхалимском рвении прославлять и возвышать своего вождя, вознести его на такой пьедестал, с которого его уже невозможно будет низвергнуть. «А это нужно не мне,— Сталин уже мысленно повторял слова Ворошилова.— Это нужно народу. Государству. Державе. Только стальная воля вождя, находящегося в эпицентре событий, в ореоле лучей славы, способна сплотить народ, превратить это стихийное, практически неуправляемое стадо в единое целое. Для этого нужен сверхчеловек. «Бог умер, да здравствует сверхчеловек!» — вот лозунг дня. Должна наступить эпоха высших индивидов. На трон должны подняться новые идолы: сила, кулак, мужское мужество. Каждому свое, заложенное уже в утробе матери: королю — дворец, негру — хижина, монаху — келья и всем — свобода послушания в условиях диктатуры труда. В этой диктатуре труда приносится в жертву (причем безропотно и совершенно добровольно) все, чем живет и дышит человек. Социальная структура должна быть ступенчатой, иерархической, по образу древних восточных империй. В ней необходимо иметь три слоя: нижний слой — миллионы по-казарменному организованных, одетых в униформу мужчин и женщин, выдрессированная с помощью лозунгов масса слабовольных людей, занятых каждодневным трудом на заводах, фабриках, в колхозах, в воинских казармах; средний слой — офицерский корпус во главе с генералитетом, государственные чиновники и служащие, промышленники и торговцы, техническая элита; высший слой — правящая верхушка, высший партаппарат, окружение верховного правителя и над ними, превыше всех, на недосягаемой высоте,— никому не подчиненный, никому не подотчетный, всевластный и вседержавный вождь с нимбом божества…

Только при такой иерархии общество будет послушно и безропотно, весь народ станет железной гвардией строителей социализма. Не будет врагов — открытых и тайных, не будет хныкающих, сомневающихся. Не будет тех, кто хоть на йоту мыслит иначе, чем мыслит вождь. Не будет двурушников и предателей, паникеров и капитулянтов. Общество будет едино и прочно, как монолит. Все, кто пойдет против воли вождя, станет осуждать его действия, выдвигать свои идеи, кто станет сомневаться и пытаться мыслить по-своему,— должны быть упразднены. Останутся только стойкие, мыслящие только так, как мыслит вождь,— вот тогда такую державу не покорить никому. Вот тогда-то господа капиталисты увидят воочию, какую Россию мы, большевики, получили в наследство и какой мы ее сделали в рекордно короткий срок. То, что другие страны сделали за пятьдесят — сто лет, мы совершим максимум за пять наших пятилеток, которые народ конечно же назовет сталинскими. Все будет сталинским — сталинские предначертания, сталинские победы на всех фронтах социалистического строительства, сталинские Конституции, сталинские премии…»