- Я вижу выход только один… Другого, кажется, нет. Тебе, Мамай, следует бежать… И немедленно… налегке… - заговорил Бердибек. - Может, приютит тебя хан Синей Орды Мубарек-ходжа, который, пока мы воевали под стенами Кафы, вышел из нашего подчинения… А можешь направить копыта коня к Казимиру - польскому князю. Он уже занял несколько наших городов в Галицкой Руси… Или беги к Ольгерду в Литву: отцу сообщили русские князья, что он многие улусы высек и в полон увел…
- Хорошо, я подумаю.
- Думай скорее, а когда трон отца перейдет ко мне, Мамай, приходи. Я всегда приму тебя.
- Благодарю, Бердибек!..
После того как Мамай бежал от стен Кафы, следы его в истории затерялись. Объявился он ровно через десять лет на Кавказе, в городе Тавризе, столице Азербайджана. Там в это время наместником великого хана Золотой Орды сидел его сын Бердибек, возведенный в чин «султанства».
Он принял Мамая с почетом, дав ему «бекство тысячи», то есть сделал сразу тысячником. Бердибек, став султаном, ввел в лексикон придворных новые слова - теперь сотник назывался сотенным беком, тысячник - тысячным, темник - беком тьмы…
Особенно обрадовался появлению Мамая Бегич, который нес службу у Бердибека; сын выпросил его у отца.
И вдруг как русский снег на ордынскую голову - весть, и страшная, и ласкающая воображение: великий каан серьезно заболел… Эта весть пришла в середине месяца сафар[22], а в конце месяца прискакал другой гонец и подал бедибеку грамоту от влиятельного при сарайском дворе эмира Гоглубая, который звал его на престол. И это при живом-то отце!.. Но Бердибек не возмутился и не донес Джанибеку, иначе голова эмира была бы надета на копье одного из тургаудов великого каана, а принял это как должное… Узнав об этом, Мамай несказанно обрадовался… Наконец-то свершилось!
Оставив за себя визиря Сарай-Тимура, с десятью спутниками, среди которых находились Мамай и Бегич, Бердибек покинул Тавриз.
«Бердибек из-за любви к трону Дешт-и-Берке бросил Азербайджан и поспешно направился через Дербент в Орду», - сообщают арабские источники. А далее вот что повествует Никоновская летопись.
«Среди ночи он (Бердибек) расположился в доме Тоглубая. Между тем Джанибек-хану стало лучше, он поднял голову от подушки болезни и хотел на другой день снова присутствовать в диване. Один из доверенных людей, который узнал о прибытии Бердибека, доложил Джанибеку об этом. Джанибек забеспокоился и посоветовался с женой Тогай-хатун. Хатун из-за любви к сыну постаралась представить эти слова ложными. Джанибек позвал Тоглубая на личную аудиенцию и, не зная, что ветром этой смены является он, стал говорить с эмиром об этой тайне. Тоглубай встревожился, под предлогом расследования вышел наружу, тотчас вошел (снова) внутрь с несколькими людьми, которые были в согласии (с ним), и Джанибека тут же на ковре убили. После этого Тоглубай привел Бердибека, посадил на тот ковер, на котором он убил отца, и убил каждого, кто не подчинился. Бердибек сказал эмиру: «Как отец уничтожил своих братьев, уничтожу и я своих…» Тоглубай одобрил эти слова.
Он (Бердибек) вызвал к себе царевичей[23] и за один раз всех уничтожил. Одного его единородного брата, которому было восемь месяцев, принесла на руках Тайдула (бабушка Бердибека) и просила, чтобы он пощадил невинное дитя. Бердибек взял из (её) рук, ударил об землю и убил…»
Заняв сарайский трон, Бердибек своих пособников в кровавом деле щедро наградил: Мамай получил бекство тьмы, Бегич стал мурзой…
Глава 3. ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР
Стояло жаркое лето 1365 года.
Стручки гороха на посадских[24] огородах с тугим щелканьем разрывались пополам, и горошины мягко падали в пыль, густо покрывшую грядки. А если прислушаться далее, то ухо уловит, как трескаются бревна, образуя щели, из которых выползают паучки, но, обожженные зноем, замертво скатываются вниз.
Куры, гуси, утки прячутся в тень от навесов. Домашняя живность голодная: разомлевшая от нестерпимой жары хозяйка забыла бросить птицам несколько горстей зерна, а чтобы самим поискать корм в земле или в озере, нет у них тоже сил. Да и озеро, где раньше они плавали, превратилось теперь в почти высохшую лужу…
Молодая жена ремесленника, спрятавшись в сенях и качая на руках распеленутое дитя, хлопала его по голой вспотевшей спине горячей мягкой ладошкой и приговаривала:
- Дитятко мое, ой как твое тельце-то зноится! Ты бы уснуло, мое родимое, да и переспало эту кару Божью. Эх, грехи наши! И сад наш зноится, и в мареве вся земля. О, Господи!..
Перед глазами тех, кто отважился сейчас выйти из дома, струилось марево, а далее оно колыхалось красным с темными точечками гладкокрашеным ситцем, набирая густоту над приозерными и прибрежными лугами, над самой Москвой крепостными, также пыльными бревнами Кромника[25].
В огороженном его пространстве, расположенном на холме между сильно обмелевшими в эту пору реками Москвой и Неглинкой, стояли княжеские терема, рубленные из подмосковной сосны, белокаменные соборы Успенский и Архангельский, возведенные при Иване Калите, да еще церковь, тоже каменная, во имя преподобного Иоана Лествичника, построенная всего за одно лето[26].
Как только Кромник солнце прямыми лучами начинало палить, нельзя было спрятаться даже внутри каменных соборов. Владимир и Дмитрий выезжали за Чертолье. Название Чертолье никоим образом не было связано с похожими на указательные пальцы окаменелыми ископаемыми. Чертолье - это граница, черта города, за которой росли боры и рощи.
Ох, и напугали молодые князья однажды тысяцкого боярина Василия Вельяминова, который отвечал за их охрану.
Тогда с ними был еще Ивашка, сын старшего в княжем совете боярина Андрея Свибла. Выехали за Чертолье, оставили коней на попечение рынд[27], которые тут же сели в кружок для игры в кости. Знали, далеко не отлучатся отроки, разве что пойдут в березовую рощу собирать обабки[28].
Но юноши прошли рощу и оказались в сосновом бору. Деревья стройные, высокие, метелки их далеко наверху и хорошо защищают от нещадных лучей. Прохладно здесь и весело, почти под ногами, не боясь, перебегают полосатые бурундуки.
Дым первым унюхал Иван. Он был жизнерадостным, худощавым, в отличие от плотного телом Дмитрия, несмотря на свою хромоту (упал с лошади в трехлетнем возрасте), скорым на ногу, но пугливым:
- А вдруг костры жгут разбойные люди?
- Ты что, в штаны намочил? - подначил боярского сынка Владимир.
- Да не-е… - протянул Ивашка.
- Не-е… Испугался! - настаивал Серпуховской. - То, небось, смолокуры.
- А давайте - разведаем! - предложил Дмитрий.
Позже это войдет в привычку великого князя: никогда он не предпримет большого похода против неприятеля, не изучив досконально обстановку. И добьется того, что военная разведка будет находиться на большой высоте… Не чурался и сам принять в ней участие. В этом ему всегда помогал Владимир Андреевич.
А сейчас отроки быстрым шагом прошли в ту сторону, откуда сильно пахло дымом. Чем дальше, тем хвоя под ногами становилась смолистее и прилипала к подошвам сапог. Здесь сильнее ощущалась духота.
Вдруг деревья как-то сразу поредели, и князья оказались на самом краю высокого холма, по склону которого росли низкие березы и чахлый кустарник.
- Смотрите! Пожар! Москва горит! - воскликнул Дмитрий.
Столько горечи и боли было в его голосе, что Владимир и Иван одновременно взглянули на молодого великого князя. Ведь полыхала столица княжества!..
Отроки увидели, как сразу посерьезнел и будто постарел Дмитрий, словно отдаляясь по годам от них. Ведь после пожара прежде всего ему надлежало думать, что делать дальше…
Сильно горели посады; даже сюда долетал шум огненного вихря - он срывал с крыш доски и стропила и бросал их в объятые пламенем дома.
Звенела медь церковных колоколов, и уже тяжело ухал большой колокол на звоннице церкви Всех Святых. Звонница её уже была также объята пламенем, но прислужник каким-то образом ухитрялся дергать колокольный язык. Как узнают позднее князья, с неё-то, со Всехсвятской церкви, и начался пожар на Москве, отчего и прозвали его Всехсвятским.
С реки Яузы, с Москвы-реки и Неглинной прыгали по бревенчатым мосткам телеги с бочками, наполненными водой; напрягаясь изо всех сил, тянули их в гору лошади, запряженные по трое; у дубовых крепостных стен вычерпывали воду ведрами и лили в бушующее пламя. Но чтобы залить такое море огня, нужно иметь и море воды…
Пылал Посад. Пылал Подол[29]. Пылали Заречье и Занеглименье.
Боровицкий холм будто взлетел вверх, скрывшись в высоком пламени, и Ивашка закричал, протягивая туда руки:
