Любава была ещё очень молоденькая — шестнадцати, от силы семнадцати лет. Невысокая, плотная, тёмноглазая, с мягкой густой косой и тёмными бровями, она походила на пушистую зверушку, что испуганно выглядывает из-за зелёной листвы дерева. Ждану подумалось: «Боже, какое чудо выросло в этой убогой хатке! И как хорошо, что оно не попалось в полон к степнякам, где так быстро линяет девичья краса!»
А Любава между тем сетовала про себя, что судьба несправедливо поступила с ней. Вот встретила она красивого молодца, княжеского гридня, судя по одежде и оружию. Но что толку! Кому нужна она, внучка смерда? Ждан завтра утром встанет, оседлает коня — только снег вихрем взовьётся за ним! Разве вернётся он когда-нибудь к этой бедной хатке, где из каждого угла глядит только нищета? Разве нужна ему холопка, у которой ни поля, ни леса, ни коня, ни коровы, а одни лишь руки, чтобы работать на тиуна, боярина или князя? А Ждан такой красивый, и какой у него мягкий, добрый взгляд! Боже, почему ты так несправедлив ко мне?
Любава опустила глаза и взялась за ложку. Она была голодна, но не решалась протянуть руку, чтобы взять кусочек сала или колбасы. Ела свой чёрствый хлеб и борщ с запахом бурака.
Наблюдательный Самуил хмыкнул в бороду.
— Э-э, голубонька, так не годится! Дала бы нам горяченького, что сама ешь, а нам, вишь, оставила сало и колбасу, которые, как и мы, на морозе закоченели. Так не пойдёт! Выручай, бери колбаски и сальца, а мы погреемся борщочком.
Все засмеялись, и за столом сразу возник дух доброжелательности и непринуждённости, что сближает незнакомых людей, делает их искренними, открытыми навстречу друг другу, и приветливыми. За едой и разговорами время шло быстро. Самуил и Ждан узнали, что дед Живосил всю жизнь сапожничал, своей земли не имел, а вот сапоги и женские черевички шил неплохие. Но с годами острота зрения уходила, работал-то при лучине, а потому уменьшались и заработки. Ему перестали заказывать новую обувь, только ближайшие соседи, по старой памяти, приносили какие-то стоптанные башмаки, чтобы залатал дырку или подбил подмётку. А разве это заработок?.. Если бы живы были сын с невесткой, как-нибудь выкручивались бы, но налетели половцы — сына убили, невестку забрали… Как тут выкрутишься? А нужно и прокормиться, и одеться, и внучке ожерелье да подвески купить, а то вон уже какая девица выросла!.. А ещё ж нужно и княжеское платить, и десятину на церковь дать, и боярину, и посаднику, и тиуну… А где взять?
— Да, нелегка у тебя, дед, жизнь, — согласился Самуил.
Беседа затянулась допоздна. Лишь когда пропели первые петухи, легли спать. Мужчины на полу, Любава — на печи.
Проснулся Ждан от приглушенного разговора в сенях. Стал прислушиваться. Чей-то грубый голос сердито бубнил:
— Мне надоело ждать, Живосил! Или отдашь долг ныне, или пусть девка отработает!
— Будь человеком, Карпило! — просил Живосил. — Отдам! Всё что должон, отдам! А пока возьми то, что имею…
Незнакомый Карпило, слыхать, разгневался ещё больше, голос его загремел:
— Что ты мне тычешь, старый хрыч, какую-то несчастную ногату![24] Так тебе и до смерти не расплатиться!.. Говорю тебе — пускай внучка отработает… Сколько ещё ей сидеть у тебя на шее? У неё и харчи будут, а у тебя долга не станет…
— Не быть по-твоему, Карпило! Не пущу внучку!
— А я и спрашивать не стану! Потяну силой — и всё тут!
Из сеней донёсся шум борьбы, что-то с грохотом упало, потом раздался девичий крик:
— Ой, дедуся!..
Ждан вскочил с постели.
— Дядька Самуил, вставай! Несчастье с Любавой! Быстрей!
Надев сапоги, сорвал с колышка меч и, как был — раздетый, простоволосый — кинулся из хаты.
Дверь из сеней распахнута настежь. В сенях — никого. Голоса слышатся у самых ворот. Ждан стремглав выскочил во двор.
Утро выдалось тихое, солнечное, и только высокие сугробы пушистого снега напоминали о том, что недавно здесь бушевала метель.
У ворот возились четверо. Двое, одетые в бараньи кожухи тянули за руки Любаву, которая изо всех сил упиралась ногами в сугроб, а дед Живосил тормошил одного из них за рукав и охрипшим голосом умолял:
— Карпило, не трогай дивчину! Оставь! Ибо грех на тебе будет! На твоих детях отольются наши слезы!
— Иди прочь! Отцепись! — отмахнулся тот свободной рукой.
— Карпило!..
— Прочь, говорю, старый хрыч! — разозлился Карпило и кулачищем толкнул старика в грудь.
Живосил пошатнулся и упал в снег.
Ждан перескочил через сугроб и выхватил меч.
— Остановитесь, мерзавцы! Оставьте дивчину!
И Карпило, и его помощник, молодой парень, выпустили из рук Любаву, отшатнулись. Жирное лицо Карпила побагровело, глаза от гнева и удивления полезли на лоб.
— Ты кто такой? Как смеешь руку поднять на княжего тиуна?! Да я тебя… Да я…
Он задыхался от ярости. Рука шарила по боку, нащупывая рукоять меча. Его подручный отступил к калитке.
Но тут на помощь Ждану подбежал Самуил.
— Погоди, тиун, успокойся! Не горячись! Не тронь меч!.. Почто тянешь девицу, как собаку? Почто ударил старого? Чем он пред тобою провинился?
Карпило выпрямился. Невысокого роста, дебелый, с толстой шеей, он походил на бугая. Ноги расставил, голову нагнул — таращится исподлобья.
— Кто вы такие, чтоб я перед вами ответ держал? Тати, разбойники с большой дороги! Да я немедля прикажу вас в яму бросить! В колодки забить! В железные путы заковать! К князю притащу на суд, а то и сам… вот этими руками… Ну, ответ держи, кто такие?
Самуил подошёл ближе, вытащил из-за пазухи плотный пергаментный свиток с восковой печатью князя, что скрепляла тонкий шёлковый шнурок, и ткнул Карпилу под нос.
— Гляди, тиун! Узнаешь печать князя Владимира?
Карпило, оторопев, заморгал глазами.
А Самуил продолжал:
— Узнал… Вот и хорошо!.. А теперь слушай: ты не тронешь этих людей — ни деда Живосила, ни Любаву — и пальцем! Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо!
Карпило ещё не знал, кто перед ним, но понял, что препираться опасно — у незнакомцев письма с княжескими печатями! А таких — лучше не трогать! Он виновато пожал плечами, пробормотал:
— Понял… Как не понять… А я что? Разве зла хотел этой девице? Я же — как лучше!.. По справедливости… По русской правде…
— По русской правде… — передразнил его Самуил. — Где же тут правда? Ею и не пахнет! Князь Ярослав, когда давал нам русскую правду, то велел жить по правде сердца, по совести, а ты… Вот теперь иди и запомни, что мы тебе тут сказали: не смей и пальцем тронуть ни Живосила, ни Любаву! А долг его я тебе заплачу, как только в следующий раз навещу Глебов. Меня Самуилом зовут, чтобы и ты знал…
Тиун глянул угрюмо, поглубже натянул шапку и молча поплёлся со двора. Пахолок[25] подался за ним.
Дед Живосил прослезился.
— Спаси вас Бог, люди добрые! Защитили нас с Любавой! Карпило — не человек, а зверь: сгноил бы меня в яме, а Любаву… Страшно подумать, что стало бы с нею, если б попала в руки этого убивца! Да берегут вас боги!
А Любава стояла рядом испуганная, бледная, и большими тёмными, как ночь, заплаканными глазами благодарно смотрела на Ждана, и её пухлые дрожащие губы тихо шептали одно только слово:
— Жданко… Жданко…
3
В тот же день, под вечер, Самуил и Ждан через Лядские ворота въехали в Киев. Город лежал в белых снегах, а над ним в небе плыли громкие звуки колоколов — звонили к вечерне.
По одной из улиц, что вели на Гору, они поднялись к собору Святой Софии, миновали храмы Ирины и Георгия и повернули в боковую улочку, что заканчивалась тупиком. Остановились перед прочными тесовыми воротами с такой же кровелькой над ними. Не слезая с коня, Самуил древком копья застучал в них.
— Неужто ты тут живёшь, дядя Самуил? — спросил Ждан, не скрывая удивления: он увидел в глубине двора высокий двухэтажный дом, сложенный из потемнелых от времени брёвен и покрытый гонтом[26].
— Нет, здесь живёт мой вуй[27], боярин Славута, а я, спасибо ему, по соседству, рядом… Видишь ли, хлопец, нам нужно поскорее встретиться с князем Святославом, а боярин Славута бывает у него почти каждый день. Нам же с тобой не так просто попасть в княжеские хоромы… Понял?
— Понятно… Так ты, оказывается, вон из каких богачей, дядя Самуил! Сам купец, вуйко твой — боярин… Каждый день у князя бывает… А ты такой простой — ну, как и я, к примеру…
— Э-э, Ждан, выпадет удобное время — расскажу из какого я рода, а сейчас не до того…
Загремели засовы и ворота открылись.
Навстречу им вышел молоденький прислужник.
— Дядя Самуил? Ох, не ко времени — боярин собирается к князю. Там сегодня, говорят, пир…
— С чего бы это?
— Княгини Марьи Васильковны — именины…
Прислужник проводил их в хоромы боярина.
В просторной светлице пахло воском — на столе горела свеча. Слева от стола — полки с книгами и свитками пергамента. Вся правая стена завешана оружием. Чего только здесь не было! Мечи русские й сабли половецкие, луки простые и клеёные, луки-самострелы и тулы — колчаны со стрелами, боевые топоры, копья-пики и метательные копья — сулицы, кольчуги и латы, шлемы, поножи…[28] Глаза у Ждана разбежались, и он не сразу заметил хозяина этой комнаты, боярин стоял в полутёмном углу и небольшим костяным гребнем расчёсывал седую бороду.
