это, от живых тварей, ощущение, упадал на Богомила, на его худую, точно бы сросшуюся с подземной скалою, неподвижную фигуру, в белом, и даже больше, в ослепительно белом одеянии.
Могута не удивился слову Богомила и хотел бы говорить о том, что привело его сюда, И не мог, что-то в нем мешало, и он начал сердиться, проявлять не свойственное ему нетерпение, и от понимания этого досадовал… А старый волхв молчал и пристально смотрел на него, но совсем не потому, что, видя неумение Могуты отыскать надобное слово, намеревался продлить его душевную колготу, а потому, что перед ним открылась судьба этого человека в летах грядущих, и сделалось больно, и он не сразу совладал с болью.
— Тебя позвала истина, сын благородного Мала, — сказал старый волхв, не меняясь в лице, в нем точно бы все затвердело, стало необычайно сходно с ликами Богов, а они стояли, чуть отступив от него, у темных каменных стен. — Ты увидел русские племена в величии и славе, как широко и мощно шли они, осиянные Небом, любимые Богами, как селились на богатых землях и подымали города. Но ты увидел и другое… как эти же племена утратили силу и были изгоняемы отовсюду. Ты увидел вражду между ними, которая вела их к погублению, и тебе стало страшно. Так?
— Да, Владыка!
— Но я говорю, истина в человеке, коль скоро она прозревается его разумом и не мешает сердечному чувству. Человек есть порождение Мокоши, и он подобно облаку в небе весь в движении. А что как подует сильный ветер? Не растащит ли облако, не раскидает ли по синему полотну?.. Бойся постоянства даже в истине.
— Но, Владыка, разве истина не вечна?
— Ты прав, она вечна, только человек не всегда может увидеть ее всю. Она не живет в одном времени, она и в прошлом, она и в днях грядуших. Тебе показалось, что русские племена пережили свое величие, распались на отдельные роды, ослабли и уж не подымутся. Так ли? А что если они теперь пребывают в самом начале своего нового возвышения? Иль не сказано славным Боссом: «Я ухожу, но я оставляю людям дух мой». И сие есть в скрижалях предания.
— Да, Владыка, великий Босс поднялся на защиту отчих земель и потеснил готов Виттарда. Но силы были не один к одному, он потерял сына, а потом и сам был предан смерти. Но что есть смерть для русского человека? Страшно утерять в себе дух воина.
— И смеялся Виттард над Богами нашими, а потом повелел сжечь их, разложив огромный костер. И, когда огонь поднялся высоко над примолкнувшими людьми, сказал Виттард, обращаясь к пленным: «Если кто-то из вас пройдет чрез огонь, я поверю, что ваши Боги сильны». И вызвался ближний к Боссу человек прозваньем Святовит и шагнул в огонь… и — вышел… черный, обугленный, и вытекли глаза у него. И растерялся Виттард и повелел убить пленных.
— Все так, Владыка. Рожденные в наших осельях касаются меча прежде, чем сосцов матери. Ромеи ищут дружбы с нами, понимая про нашу твердость духа. Воины-руссы ходили с гуннскими племенами в дальние земли и прославили имя свое, но при этом сами нередко оставались чуждыми друг другу. Мы привыкли больше доверяться мечу, нежели сердцу. Искал ли кто из стольных князей дружбы в других племенах добрым нехулящим словом и сердечным участием в деле? Даже высокородный Кий опирался на меч, стремясь собрать воедино русские земли. А что до Олега или Ольги… Кровью и людскими муками мечен путь их.
— Но это не вся правда, сын благородного Мала. Сказано в Ильмень-ведах: «Не ищи воли, обманешься; не изощряй себя мудростью, пребудешь в глупости». Вспомни: Святогор хотел всей правды, какая только сыщется среди людей. И Боги дали ее. И он взял и понес. И земля не выдержала великой тяжести и раскололась. Упал Святогор в глубокую яму и уж не подняться ему. Всю правду не знают даже Боги, Могута.
Старый волхв вскинул вверх худые, в темных, иссиня-бледных прожилках руки, недолго подержал их над головой, глядя широко открытыми, все еще ясно зрящими глазами перед собою. Могута тоже потянулся туда же и увидел большое белое пятно на низком каменном потолке и… вздрогнул, когда разглядел тени, множество теней, они кружили над белым пятном, сталкивались и, точно бы обретши новые силы в сшибке, двигались еще быстрей, еще яростней.
— Да, и Боги, — сказал Богомил, опуская руки и укладывая их на острых желтых коленях. — И это во благо им. Но это во благо и человеку, ибо смиряет его желания, а они есть худшее из проявлений человеческого духа. Чем больше желаний, тем дольше путь к самому себе. Ищи в душе своей, сын благородного Мала, и да обрящешь. Я все сказал…
Старый волхв опустил голову, и длинные желтые волосы закрыли его лицо, а Могута все медлил, точно бы какая-то неведомая сила удерживала, не давала стронуться с места, она была в нем самом, хотя и не подвластная ему, в какой-то момент он смутился, все же спустя время одолел неподчиняемую ему силу. Но, может, она сама отступила, когда догадалась, что он понял и про нее.
— Будь здоров, владыка, — медленно сказал Могута, выходя из пещеры.
И снова он шел по глухому, в предвечерьи и вовсе потемневшему лесу, и было на сердце по прежнему неспокойно, но уже не так смутно, что-то в нем высветлилось, пускай еще слабо, и он не сказал бы, что причиной тому стало слово Богомила, хотя сказать так не посмел бы, не дал бы сердцу излишне вольную запашку, чувствовал, не по ветру пущено слово Богомилово, а к утверждению душевной крепости в нем. Могута и не ждал от старого волхва усмирения своего непокоя, но, может, даже не так, и он все же ждал этого, конечно же, понимая, что не все в нем развеется и утянутся на сторону придавливающие к земле мысли. Но верно и то, что он ощутил в себе пробуждение света, от которого нисходила в душу тихая, ничем в таежной глуши не тревожимая благодать. Она острому глазу Могуты открывалась даже в зеленоистаивающем в разливе сумерек кустарнике, что неколышимо припадал к зверьей, с густым наследьем, тропе. От веку стоящие неколеблемо и твердо, деревья раскидистыми ветвями заслоняли от Могуты глубокую небесную синеву, точно не желали, чтобы кто-то в эту предвечернюю пору смотрел на небо. Могута не относил к себе сие намерение, но к духам тьмы, обитающим под землею, в то
