– Сейчас на любую бабу всякий клюнет! На шлюху – и подавно! Говоришь, целы ящики?! Если соврала – вернусь, пришибу!
– Ташур, миленький, Ташурчик, Господа ради…
– О Господе своем вспомнила, поганая тряпка?! Тобой полы будут подтирать в вашем христианском аду!
Шаги заскрипели по снегу. Хруп-хруп. Машка чувствовала, как стремительно теряет кровь. Рукав уже насквозь промок. Теплое, нежное струилось из нее, вытекало. Это вытекала жизнь. Слабость обняла ее крепко, пьяняще. Ей стало страшно и сладко, она не могла пошевелиться, не могла крикнуть, вымолвить слова. Не прошло и пяти минут, как снег снова заскрипел под сапогами. Машка закрыла глаза. Голос внутри нее сказал ей: все, дорогая, конец, отбегалась, отплясалась.
– Не наврала. Здесь его золото, – Ташур плюнул в снег, добавил что-то по-монгольски, она не поняла. – Ты тоже следила за золотом?! Выследила?! Ну и как, кому след продала?! Быстро говори, кому!
«Иуда, Иуда, Иуда», – билось у нее в висках быстро-быстро. Иуда, брат Трифона. Иуда, возлюбленный Катьки. Иуда. Если она назовет его имя – он поскачет за ним, он найдет его, он убьет его. Иуда. Иуда и Катя. Катя и Иуда. У нее никогда не было детей, и на мгновенье она почувствовала себя старой, почувствовала себя старухой, матерью этих двоих – Кати и Иуды. Будто бы она, Машка, их свела, сосватала, обженила. Будто бы она стояла у колыбели, у крестильной купели их детей, внуков своих.
И вдруг канкан, яркий, сумасшедший, цветной канкан привиделся, примстился ей. Вихрь мечущихся юбок, подвязки, кружева исподнего белья, Глафира, Аська Ворогова… Горланящая похабные частушки Аринка Алферова… Ноги в лаковых узконосых туфлях, вздернутые до потолка… Запахи – духов, пота, помады… И эта музыка, слепящая, сбивающая с ног… С дощатой сцены – сюда, на снег…
На снег перед екатеринбургской усадьбой, где на паркетном полу, залитом кровью, валялся убитый старик-помещик, а рядом с ним – старое охотничье ружье…
На снег перед Омским железнодорожным вокзалом, где на перроне красные солдаты молча расстреливали кричащих пассажиров…
На снег перед Крестовоздвиженской церковью в Иркутске, где народ косили из пулемета, и на нее, как в плохом канкане, падали, падали, падали люди…
На миг время расселось, как трещина в скале, разверзлось перед нею. Она еще крепче зажмурила глаза.
– Бей! Скорее!
– Ах, ты так…
Она поняла: он не станет тратить на нее пулю. Уже не видя зреньем, она увидела внутри себя, как он выхватывает из-за голенища сапога длинный тибетский нож-пурба, взмахивает им, всаживает ей в яремную ямку, и потемневший медный нательный крест тут же заливается кровью, и кровь красной рекой течет на плечо, на черную свастику на белой коже, и тело дергается, дергается два, три раза – и затихает. А потом она, вылетев из себя наружу, как из куколки – бабочка, увидела сверху мешком застывшее на грязном снегу дебелое, толстое, гадкое тело свое, увидела, как Ташур поворачивается к ней спиной, идет прочь от нее по снегу, заливаемый белой водкой солнца, отирая нож о полу тырлыка, будто зарезал барана, и его конь жалобно, громко ржет, почуяв близкую человечью смерть.
* * *
Он лежал на снегу. Иуда спешился, подошел и выдернул из его груди стрелу.
– Ну вот и все. Но это не мы. Это не мы убили тебя.
Несвицкий подскакал на лошади. Войска замерли. Солнце кинжально застыло, всаженное по слепящую рукоять в прозрачное зимнее небо.
– А жаль, что это не мы. – Несвицкий тяжело спрыгнул с лошади, его следы на снегу напоминали больших мертвых рыб. – Жаль, что не мы это сделали. Тогда кто?
Несвицкий оглянулся. Горизонт был чист. Ни дымки, ни облачка. За бугром, покрытым чистым, серебрящимся на солнце, чуть розовым снегом, стояло, как вода в проруби, нежное, как молитва, молчание. Тишина, время без выстрелов, казалась странной, неземной. Иуда посмотрел на Несвицкого. Его глаза были полны черной пустотой, как глаза медной статуи Будды в захолустной часовне при дороге.
– Тот, кто выстрелил в него, всего лишь совершил правосудие. Однако поторопитесь. Барон может быть еще жив. Прикажите перевязать его рану. На подводу его, и – в ближайший улус. Туда, где может быть любой фельдшер… любой коновал с примитивными хирургическими инструментами, с иглой и скальпелем, а также с пузырьком spiritus vini. Если он жив – его будут судить. Если он мертв… – Иуда помолчал. Ветер взвил его темные волосы на непокрытой голове. – Если он мертв – помолимся за него.
– По христианскому обряду? По буддийскому? – Несвицкий усмехнулся. – А может, по дьявольскому? Вам не кажется, капитан, что это был дьявол?
– Может быть. – Иуда смотрел, как кровь медленно окрашивает ткань пробитой стрелою желтой курмы вокруг маленькой круглой раны. – Но ведь дьяволы не умирают, не правда ли, поручик?
Далеко, в степи, скакали по подмерзлому насту лошади, разносились крики солдат и казаков, перешедших на сторону заговорщиков: «Ура-а-а! Ура-а-а-а! Свобода-а-а-а!..» Иуда внезапно подумал: от кого – свобода? От чего? Свобода была горькая, соленая на вкус, слишком алая, слишком страшная. Ему не надо было ТАКОЙ свободы.
Он наклонился над неподвижным телом. Из кармана желтой курмы торчала рукоять ножа. Он потянул – и вынул, вытащил наружу тот самый тибетский нож-пурба со срамной рукояткой, с выгравированной на лезвии фигуркой полуобнаженной девушки. Поднял, протянул к солнцу. Повернул под его лучами. Нож высверкнул, и он на короткий миг, равный вдоху, увидал девушку. Он увидал ее не со спины – с лица. Его пронзило: да, Катя! Да, сумасшедшее сходство! Но почему? Кто подсмотрел ее? Быть может, века назад… Нет, нож не выглядел древним. Он словно вчера вышел из-под наждака мастера. Катя с лезвия смотрела прямо ему в глаза. Он почувствовал, как стесняется дыхание, при виде ее нагой груди, тонкой талии, расширяющихся книзу бедер, очерком похожих на античный кратер. Нож с изображением женщины, разящей, как нож… Он осторожно положил пурба на грудь Унгерна. Солнце полоснуло вдоль по лезвию белым, как снег, лучом. Катя исчезла. Остался один Унгерн, недвижимо лежащий на снегу лицом вверх, к небу, разбросав руки, будто пытался небо обнять.
* * *
«И пятый Аньгел вострубилъ во синихъ степныхъ нъбесехъ, и восста народъ тогда на барона Унгерна, ибо баронъ застрелилъ звезду, взошедшую на нъбеса; и упала звезда та съ нъбесъ на зъмлю, и данъ былъ ей ключъ отъ кладязя бъздны. И вышедъ дымъ изъ кладязя, какъ изъ огромной печи; и помрачились солнцъ и самый воздухъ отъ дыма того, сърого, страшнаго, военнаго. И изъ дыма того вышла саранча на зъмлю, и дана была той саранчъ такая страшная власть, кою имъютъ зъмныя скорпiоны. И саранча та дълала връдъ только однимъ людямъ, ибо сами злые люди – это и была та саранча; а исчо была саранча железная, на коей те злые люди летали, воюя друг съ другомъ. И так, люди стали саранчою; стали пожирать другъ друга; и тотъ, кто больше всъхъ дълалъ зла – грозный Унгернъ – и изничтожилъ народу на зъмле болъе всъхъ. Мучилъ Унгернъ народъ православный – а народъ думал: мучимся мы за Свободу! За Счастiе мучимся! И желали многие умереть; но сама Смерть бъжала отъ нихъ».
Федор Крюков оторвался от грязного клочка бумаги. Застонал. Закрыл глаза. Скрючившись, он лежал под обозной телегой на берегу Селенги. Он был ранен смертельно и сам чувствовал, что может не выжить; Никола Рыбаков, правда, старательно выхаживал его, ходил за ним лучше любой няньки, заботливей сестры милосердия, да рана уже загноилась, а против гангрены что можно было придумать? Да ничего. Скорей написать… скорей. Успеть. Ибо каждый человек, и грамотный и неграмотный, и стар и млад, и знатный и смерд, пишет во всю свою жизнь свою Библию; а ну как он помрет – да не успеет дописать ее, Библию свою, знаменитым старинным слогом?!
– Федюшка… А Федюшка… Ты, милай, вот каво… подыми башку-то… попей, а… испей водицы!.. Ну, поднатужься… так, вот этак…
Никола вынул плотницкий толстый карандаш из его руки, выдернул бумажку – обрывок ургинской газеты «ГОЛОСЪ ВОСТОКА», засунул в карман тулупа, приподнял его голову, придерживая за затылок, поднес к его губам кружку с кипятком. Федор отпил и отфыркнулся – горячая, брат! Рыбаков досадливо крякнул, подул на воду, поднес ко рту казака снова.
– Горяченькой… ить холодно, морозно… задубеешь тут, обморозисся… Руки-ноги никакой тебе тут хирург ножом не отымет… Погоди, паря, я тя щас закутаю… Тута лишний тулупец нашелся, в Петьки Грязева палатке… Петьку убили… а шматье осталось, не пропадать же добру… На-ка, согрейся…
Кружка снова прижалась к Федькиным губам. Федор вхлюпнул в себя вскипяченную на костре воду, прошелестел запекшимися губами:
– Благодарствую… Николушка…
– Да ить каво благодаришь, я ж не Никола-угодник, я ж то делаю, што кажный должон сделать… ах, бедный, бедный… и пишет, строчит еще каво-то, ну не дурень ли…
– Я должен… – Федор застонал – раны болели нещадно. Мороз отъедал уши. Пальцы не гнулись. – Где карандаш, Николка?.. я должен, должен… это ить важно… про то, как мы друг друга тут ели поедом… про то, как барон наш Унгерн умер со славой… погиб!.. стрельнули его, я сам видел, издаля, а видал… стрельнули… Я – должен!.. Я… напишу…
