— Но вернемся к Людовику XV. Наконец я обрел способность улыбаться, и в тот момент неожиданно уяснил, что в замечании Луи был двойной смысл. С одной стороны, он исключал возврат к прежним отношениям, с другой развязывал мне руки. Я потребовал дополнительных полномочий и крупных сумм, которые могли бы возместить ущерб моей репутации, нанесенный в Голландии.
Уиздом почесал кончиком гусиного пера за ухом и признался, что он так и не смог уловить сущность моего плана.
— Ах, Джонатан, все дело во французском посланнике в Петербурге, господине Бретеле. Он должен был проявить исключительную тупость и не замечать всех тайных поползновений королевской власти по устранению Петра. Вот что составляло главную трудность. В случае с д'Аффри Людовик сыграл слишком тонко, намереваясь заодно обставить и Шуазеля, однако посланнику в Голландии хватило ума и смелости настоять на соблюдении приличий и утвердить свое право на ведение переговоров. На этот раз мы не имели права рисковать. Всякое вмешательство французского посла в Петербурге Бретеля в подготовку заговора должно было исключено. Я потребовал чтобы со стороны Бретеля не было бы и намека на возможное вмешательство.
Джонатан, вы ещё молодой человек, и вряд ли в полной мере можете оценить, что мы задумали. Вообразите, законная жена свергает коронованного монарха и, как случилось впоследствии, лишает его жизни. Вынесем за скобки несмываемый грех и возможность прощения. Но даже в практическом смысле подобное поведение может шокировать любого здравомыслящего человека. Как к подобной узурпации могли отнестись королевские семьи в Европе? Если вы знакомились с историей Семилетней войны, то должны знать, что все держали языки за зубами. Мне ли напоминать вам, что творилось на континенте, когда ваши соотечественники отрубили голову Марии Стюарт, Чарльзу I. Вспомните хотя бы полувековую историю якобитского движения! Возьмем хотя бы события последних лет — казнь Людовика XVII. В Европе сразу сложилась враждебная Франции коалиция, а после устранения Петра III всеобщее молчание, словно все воды в рот набрали. Даже Фридрих не посмел публично выразить протест, а про себя он мог думать все, что угодно. Подобное политическое обеспечение переворота являлось труднейшей задачей. Ей занялся герцог Шуазель. Как ему удалось исполнить задуманное — не знаю, он никогда не рассказывал об этом. В мои обязанности входили организация и финансирование заговора.
Итак, Шуазель взял посланника в Петербурге на себя. Король, весь разговор хмурившийся и старавшийся не смотреть в мою сторону, наконец не выдержал.
— Послушайте, Сен-Жермен, по вашему настоянию мы вкладываем немалые деньги в это предприятие, но где гарантия, что Франция с приходом Екатерины получит то, что ей нужно? Что, если эта распутница тоже пойдет на поводу у Фридриха? Что, если этот прусский маньяк и ей вскружит голову?..
— Софье-Августе-Фредерике никто не сможет вскружить голову более того, что она позволит.
— Это все слова, а мне требуются гарантии. Россия должна перестать совать свой нос в европейские дела и во всех ситуациях её роль — это позиция доброжелательного нейтралитета. С политикой Петра I должно быть покончено раз и навсегда! Это непременное условие. Россия никогда не должна быть угрозой Европе. Даже намек на такой поворот событий должен быть исключен. Я боюсь вообразить на что способен этот колосс, нависающий над узкой полоской прибрежной цивилизации.
Это, Джонатан, было справедливое требование. Я сам полностью разделял и до сих пор разделяю условие Людовика. Россия для Европы должна быть фактом, обстоятельством, с которым нельзя не считаться, партнером, но ни в коем случае не угрозой. Это будет гибельно как для Европы, так и для самой России. Король же прусский с помощью восточных штыков намеревался сокрушить самые принципы существования европейских государств. Полностью подчинив себе голштинского выкормыша, с армией, выпестованной Петром I, Фриц первым делом проглотил бы Польшу, затем сокрушил Австрию и через несколько лет въехал бы на белом коне в Париж. Это был реальный план и в этой своей доступной осуществимости страшный для судеб мира.
Я быстро столковался с Екатериной. Мне удалось убедить её, что, прежде всего, в интересах России держаться подальше от европейских дрязг. Только в этом случае она может рассчитывать на сдержанную реакцию соседних государств, если с её мужем случится что-то непредвиденное. Торговать — да! Общаться — обязательно, но ни в коем случае не вводить свои войска на территории, расположенные за Бугом. В крайнем случае, далее Вислы ни ногой. Перед северным государством, убеждал я её, лежит множество нерешенных вопросов. «Ступайте к южным морям, — призывал я, — укрепляйте границу на Камчатке и по Тереку. Ваше время ещё не пришло. Стоит ли истощать силы страны в погоне за химерами? России в первую очередь нужны союзники верные, связавшие с ней свою судьбу. Вам не найти их в Европе».
Как только Екатерина, осенив себя крестным знамением, поклялась соблюдать условие Людовика, я открыл перед ней свои сундуки. Кто только не попользовался оттуда!..
28 июня 1762 года Петр III был свергнут с престола и помещен в заключение в Ропшу, где вскоре был зашиблен до смерти братьями Орловыми, но это уже другая история. Меня она не касалась. Летом я испытывал серьезное любопытство и, чтобы утолить его отправился в Москву, где меня ждала встреча с моими давними знакомыми Александром Петровичем Еропкиным, страстным масоном, и его женой Тинатин, которую теперь на русский манер называли Татьяной Дмитриевной. У них была куча детей и можете себе вообразить, что испытал я, расположившись у них в гостях, когда поутру на всю усадьбу я услышал резкий зычный окрик: «Палашка! Маняшка!..»
В Москве, в Марьино, мне посчастливилось познакомиться с молоденькой Натальей Чернышевой, будущей княгиней Голицыной. В 1766 году она вышла за бригадира Владимира Борисовича и вскоре после свадьбы молодые отправились в Париж. Там мы встретились вновь. Владимир Борисович был недалекий, но добрый человек, во многом напоминавший короля Людовика, но, конечно, без его всесильной уверенности в том, что он может творить все, что ему заблагорассудится. Он очень быстро попал под каблук молодой жены и бывал нещадно биваем ею за отказ оплачивать карточные долги. Наталья была неглупая женщина, но несколько взбалмошная. Её постоянно, как выражаются русские, «заносило». В один вечер она умудрилась проиграть герцогу Орлеанскому несколько сотен тысяч франков. Муж платить отказался, да и где он мог наскрести подобную сумму! Даже получив изрядную взбучку, он продолжал стоять на своем. Поутру Наталья до конца осознала, в какую пропасть угодила. Деньги действительно были сумасшедшие, никто из парижских банкиров ни под какие векселя не ссудил бы ей нужную сумму. Герцог Орлеанский вряд ли согласился бы принять дарственные на их российские имения — ему нужны были наличные. Она бросилась ко мне. Поверьте, Джонатан, между нами ничего не было, и все равно ради неё я был готов на все, но и мне потребовалось бы не менее недели, чтобы собрать такой капитал. Взволнованный её предложением пожертвовать своей честью, я решительно возмутился и был готов прервать разговор. Она же мне во внучки годилась! Вот когда меня буквально прошибло! Я отчетливо различил покрытый зеленым сукном стол, игроков, бледное лицо княгини, объемистый живот молодого, но уже заметно обрюзгшего Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, услышал голос банкомета: «Ставки, господа, ваши ставки!» — явственно увидел карты, которые он по очереди открыл — тройка, потом семерка и туз.
Я сурово отчитал княгиню за недостойное предложение. Спросил, неужели она смогла бы снести подобное бесчестье? Наталья Петровна от души разрыдалась и заявила, что если невозврат карточного долга погубит мужа и семью, она готова пожертвовать собой.
«Денег я не дам, — предупредил я княгиню. — Они сведут вас в ад. Дайте мне слово, что вы никогда больше не подойдете к ломберному столу, и я открою вам три карты, на которые вы можете поставить сегодня вечером. Но только сегодня и только на один розыгрыш».
Она согласилась.
С тех пор мы только переглядывались в обществе, обменивались немногими словами, но сердце мое разрывалось от любви к этой женщине. К сожалению, возраст не позволял мне обожать её телесно. Спустя неделю меня навестил её муж и грустным голосом объявил, что в Париже ходят гнусные слухи обо мне и его жене, поэтому он требует удовлетворения.
«Вы его получите, болван! — заявил я ему. — Вместо того, чтобы дерзить мне и собирать слухи в этом Вавилоне, вам следовало немедленно покинуть Париж и честно служить её величеству Екатерине. Вам, наверное, наговорили, что я колдун и вы решили бросить мне перчатку? Тоже мне, Аника-воин! Вы Бога должны молить, чтобы я не принял ваш вызов всерьез. Вдруг я нашлю на вас порчу или, того хуже, немилость императрицы. Ах, Владимир Борисович, Владимир Борисович, женщины не любят мужей, которые позволяют колотить себя домашней туфлей. Увозите вы Наташу подобру-поздорову, на лето выезжайте в деревню. Ваша жена будет блистать в свете, но вы можете быть спокойны за свою честь — она вас любит и будет любить. Но все это только в том случае, если вы решитесь немедленно покинуть Париж. Вам сейчас следует вернуться на квартиры и простить её. Не унижая, не требуя бессмысленных клятв. Просто погладьте по голове и простите».
