Разжигая печь в царских сенях, Федор услышал, как государь в Передних палатах поучал Малюту Скуратова:
— Езжай немедля к боярину Воротынскому и волоки его в Пытошную.
— Тотчас и поеду, — был ответ.
— И еще вот что, приволоки в темницу женушку его и дочерей. Без них Михаилу Ивановичу тоскливо будет.
Федор, оставив государеву службу, поспешил к дому Воротынского.
Отрока Михаил Иванович выслушал почти спокойно. Боярин принадлежал к той породе людей, которые не умели безропотно следовать судьбе и с каждой превратностью боролись так, как будто она была для них самой важной. Они не отступали даже тогда, когда перед ними вставала стена, а если разбивали лбы, так только о скальную поверхность.
Боярин медлил.
— Поторопился бы ты, князь! Через минуту Малюта здесь будет.
Наконец Воротынский обратил свой взор на Федора.
— Поздно бежать, — устало отмахнулся князь. — Из Москвы уже не выйти, караулят меня уже у всех ворот.
— Батюшка, не узнаю тебя! Ты ли это? — рухнул перед князем на колени Федька Огонь. — Бежать нужно! Если себя пожалеть не хочешь, так хоть дочек своих пожалей! Позору девиц предадут, а тебя перед всем честным миром скоморохом выставят!
— Ох, господи! — Под самый дых саданули Федоровы слова. Долго еще не отдышаться. И, помедлив мгновение, князь произнес устало: — В дорогу собирайтесь! Девки сенные, готовьте боярышень, еду я из Москвы. Ничего, я управлюсь. У Никольских ворот верные люди стоят, не дадут пропасть, выпустят на волю боярина, только чтобы дочки не замешкались. Коней запрягайте, еду! Грешно глаголить, но слава тебе, господи, что хоть отроки в ливонском походе.
В доме поднялся переполох: девки связывали узлы, горничные помогали боярышням опоясать платья, а боярин все торопил:
— Быстрее, девоньки! Поспешайте! Бог с этим добром. Ничего, может быть, на чужой сторонушке еще и разживемся. Не дадут нам добрые люди пропасть!
Когда в телеги были уложены узлы, когда боярышни и Михайла Воротынский с женой устроились в колымаге, а возничий уже примерился плетью к крупу лошадей, чтобы пустить их прямиком до Никольских ворот, старый князь в ужасе прошептал:
— Икону-хранительницу позабыли! А возвращаться в дом грех, дороги доброй не будет. — И, перекрестившись во спасение, повелел: — Погоняй, может быть, и обойдется.
У самых ворот возницу князя Воротынского попридержала застава:
— Кто таков?! — сурово спрашивал караульничий осемнадцати лет.
— Неужно зенок лишился?! — осерчал Михаил Иванович. — Князь Воротынский перед тобой!
— Вот тебя, изменника, мы и дожидаемся. Вяжите его крепче, стрельцы! Да веревок на благое дело не жалейте. Крутите ему руки и ноги. Да про дочек его не позабудьте!
Шапку с боярина сбили, нательный крест сорвали, охабень разодрали; хлынула кровушка из разбитой губы.
— Хранительницу позабыли, — горевал князь Воротынский. — Вот и отступился господь.
Трое суток боярина держали в подвале, залитом зловонной водой. Воротынскому приходилось не спать, чтобы не захлебнуться в ядовитой жиже, а когда на четвертые сутки его пожелал увидеть Малюта, сил, чтобы идти, у боярина не оказалось.
Подхватили князя дюжие рынды под руки и поволокли из гноища.
В Пытошной было натоплено. Сама изба больше напоминала жаркую преисподнюю, где заплечных дел мастера, топтавшиеся у кувшинов с расплавленной смолой, больше напоминали чертей, толкущихся у кипящих котлов.
Малюта Скуратов был Люцифером.
— Садись, Михаил Иванович, — кивнул дворянин на раскаленный от жара стул. — В подвале ты, видать, продрог, вот самое время, чтобы согреть косточки.
— Спасибо за любезность, Григорий Лукьянович, только откажусь я от этой чести. Не так я велик, чтобы перед такими знатными господами, как ты, сиживать.
— Достойный ответ, князь, да за такие речи мы тебя напитком сладеньким угостим, — ласковым голосом продолжал Малюта. — Ну-ка, Никитушка, поднеси Михаилу Ивановичу кружечку нашего винца, оно такой крепости, что даже такого молодца, как ты, с ног свалить может.
— Это мы мигом, Григорий Лукьянович, — отвечал Никита-палач и, уцепившись крепко железными клещами за кувшин, налил расплавленной смолы в медный глубокий стакан. — Пожалуйте, князь Михаил Иванович.
— Спасибо, Никитушка, — спокойно отвечал боярин, почувствовав у самых губ жар кипящей смолы. — Только охоты у меня нынче нет. Сыт я!
— А может, после подвала у тебя рученьки затекли? — участливо спрашивал Малюта. — Так мы их быстро на дыбе разомнем!
— Вижу, что особенное у вас гостеприимство, — усмехнулся Воротынский, — такого нигде не встретишь.
— Это ты верно сказал, другого такого приема, как у нас в Пытошной избе, во всей Москве не сыскать. Если решили напоить, то так, чтобы молодца с ног сокрушить. Если желаем косточки помять, так за версту хруст слышен будет.
— Наслышан я об этом, Григорий Лукьянович, вон сколько по столице калек шастает. Не обошлось здесь и без твоего участия.
— Прав ты, князь. Только не все разумом велики, как ты, Михаил Иванович. Иным нужно кости поломать, чтобы до правды добраться. Вот у тебя я и хочу спросить, давно ли злой умысел супротив государя держал?
— Помилуй меня, Григорий Лукьянович, — взмолился Воротынский, — и в мыслях у меня такого не было. Любил и люблю государя нашего Ивана Васильевича пуще отца с матерью!
— Не всю ты правду мне говоришь, Михаил Иванович, лукавишь дюже, — печально вздохнул Малюта. — Гордыню свою извечно показываешь. Скажи мне откровенно, разве не ты подговаривал Семена Ромодановского в покои царя девицей проникнуть?
— А если и было, так что с того? — нехотя признавался боярин. — Но совсем не для того, чтобы государя осмеянию подвергнуть, а шутки ради.
— Неискренен ты со мной, князь, — почти горестно сожалел Малюта Скуратов. — А жаль! Ты же знаешь, боярин, как я к тебе относился. Признаюсь честно, Михаил Иванович, не люблю я бояр, но к тебе всегда благоволил. А знаешь почему?
— За что же такая честь? — усмехнулся князь.
— За ум почитал! — ткнул думный боярин себя в лоб. — Неужели ты захочешь так бесславно сгинуть? Назови мне всех супостатов, кто государя хотел насмешливым словом обидеть. Может, о заговоре каком ведаешь?
— Не знаю, о чем ты говоришь, Григорий Лукьянович. Не было такого!
— Видно, за эти три дня, что просидел в темнице, порастерял ты свой умишко, Михаил Иванович. Ну что ж, придется тебе помочь. Эй, Никитушка, посади нашего гостя на стул, — ласково произнес Скуратов-Бельский.
— Нет! Нет! Нет! — отпихивал от себя заплечных дел мастеров князь Воротынский, но восьмипудовый Никита скрутил старика, посадил на раскаленный чугун.
— Аааа! Будь же ты проклят!
— Поднимите его, бесталанного… Охо-хо! Видать, болит у тебя зад, Михаил Иванович, только теперь настал наш черед шутить. Еще раз спрашиваю, кто еще кроме тебя надумал надсмехаться над государем?
— Никто не надсмехался над государем, Григорий Лукьянович. Пошто зазря мучаешь? — кривился от боли боярин.
— Не было, говоришь, никого?
— Не было.
— Ой, а какие пальчики у тебя красивые, боярин! Да такие ладошки нужно в перчатки прятать, иначе пораниться можно. Никитушка, принеси для князя Воротынского перчатки, да такие, чтобы по размеру были.
Никита снял с гремучей цепи перчатки, висевшие на стене, и ласково проговорил:
— Мы для тебя одежду подыскали, Михаил Иванович, а вот эти заточенные шипики тебе только немного пальчики пощекотят. — И он, приладив перчатки к ладоням князя, затянул их кожаными ремнями, дробя Воротынскому суставы.
Князь Михаил орал, просил пощады, а Малюта Скуратов, наклонившись к изможденному лицу, ласково вопрошал:
— Назови, с кем зло хотел государю учинить. Назовешь, тогда гуляй себе, куда пожелаешь.
— Покарает тебя, Григорий, господь, — строго вещал Воротынский, — сгинешь ты, как пес приблудный. Даже верных собак хозяева плетьми учат, а тебя, недоноска эдакого, Иван Васильевич вовсе измордует!
— Красноречив ты, Михаил Иванович, соловьем заливаешься, твоими речами только девок на посиделках тешить. Никитушка, помощник мой верный, подвесь князя вниз башкой, авось тогда придет к нему умная мысль.
Князя Воротынского подвесили вниз головой, обливали кипятком, лупцевали кнутовищем, но он, проявляя твердость, повторял одно:
— Ни в чем не повинен! Если и было в моих делах что запретное, так совсем не для того, чтобы государя высмеять! Батюшка он нам всем, а разве чадо может на смех отца выставить?
Малюта, красный от усиливающейся жары и досады, продолжал выжимать из боярина признание:
— Так… Если не царя, стало быть, государыню хотел своей шуткой обесчестить?
Воротынский говорил с передыхом:
