С тех пор отношения между матерью и дочерью стали постепенно улучшаться. Узнав о смерти сэра Джона Конроя в 1854 г., королева написала матери:
«Мне очень понятны твои переживания по поводу смерти сэра Джона Конроя... Я не буду сейчас говорить о прошлом и о тех неприятностях, которые он доставил всем нам своими нелепыми попытками разделить нас, чего бы никогда не было, если бы не он. Все это похоронено вместе с ним. Мне очень жаль его бедную жену и детей. Сейчас они полностью свободны от его запретов появляться передо мной!»
«Да, — немедленно ответила герцогиня, — смерть сэра Джона Конроя стала для меня самым болезненным шоком за все последние годы. Я не буду даже пытаться найти оправдание многочисленным ошибкам этого несчастного человека, но было бы очень несправедливо с моей стороны, если бы я позволила возложить всю полноту ответственности только на него. Честно говоря, я обвиняю и себя тоже... Я верила ему безоговорочно, даже не задумываясь о последствиях всех его поступков, я слепо следовала его указаниям и позволила себе обижать тебя, своего дорогого ребенка, которому отдала каждую минуту своей жизни! Понимание истинной сути происходящего пришло ко мне слишком поздно, хотя само по себе это не заслуживает никакого наказания! Мои страдания были слишком велики, а утешение слишком мало. Слава Богу, что все эти недоразумения уже позади, и теперь только смерть может разлучить меня с моей любимой Викторией».
Теперь смерть приблизилась к самой герцогине, и королева дала волю своим истерическим чувствам, которых так опасались ее близкие и придворные. Примерно так же она переживала в 1850 г. смерть королевы Луизы, супруги короля Леопольда. Такая же истерика случилась с ней и в момент скоропостижной смерти Джорджа Энсона, личного секретаря принца Альберта. По ее словам, это был «едва ли не единственный верный друг мужа в этой стране». Эта смерть повергла ее в состояние шока. Еще большую горечь утраты ощутила королева в июле 1850 г., когда пришла весть о смерти сэра Роберта Пиля, «плохого и неуклюжего наездника», как выразился Чарльз Гревилл. Во время верховой прогулки Роберт Пиль свалился с лошади на Конститьюшн-Хилл и уже не смог прийти в себя. Королева глубоко скорбела по поводу этой нелепой смерти и вместе с принцем Альбертом горевала об утрате «нашего самого верного друга и преданного советника».
А уж о смерти герцога Веллингтона в сентябре 1852 г. и говорить не приходится. Когда мимо королевской четы со всеми почестями и в торжественно-траурной обстановке под звуки траурных мелодий провезли гроб с телом «самого великого человека, которого когда-либо производила на свет эта страна», королева разрыдалась и проплакала весь день. Ее не смог утешить даже принц Альберт, который сделал все возможное, чтобы прекратить истерический взрыв эмоций у своей жены.
Однако ни одно из всех этих печальных событий не произвело на королеву большего впечатления, чем смерть матери. «Боже мой, — писала она в дневнике, — какое ужасное событие, какое горе!» За некоторое время до смерти герцогини королева находилась в ее комнате и громко рыдала, низко наклонившись над матерью, которая лежала на кровати и тяжело дышала.
«Я поцеловала ее руку и прижала к своей щеке. Она на мгновение открыла глаза, но, как мне показалось, так и не узнала меня. Она выдернула свою руку... я разрыдалась... я спросила у докторов, есть ли хоть какая-то надежда. Они ответили, что, судя по всему, никакой надежды нет...
Под утро я легла на софу, которая стояла неподалеку от моей кровати, и каждый час прислушивалась к бою часов. В четыре часа утра я снова спустилась вниз. Все тихо, только слышалось тяжелое и хриплое дыхание мамы, да еще громкий звук часов, которые отбивали каждые четверть часа и напоминали мне о моем отце и о моем детстве».
Изнывая от усталости и неопределенности, королева снова поднялась к себе наверх и попыталась хоть немного поспать. В половине восьмого она опять спустилась к матери и долго сидела там, держа ее за руку. Дыхание матери становилось все тише и тише, пока не прекратилось вовсе... В этот самый момент часы пробили половину десятого утра... «Нас охватил ужас безвозвратной утраты, который порой напоминал какой-то кошмарный сон... Боже мой, как это страшно! Постоянный плач немного облегчал наши страдания и успокаивал нервы... Но я по-прежнему пребывала в состоянии агонии».
В течение четырех последующих дней королева с трудом справлялась с постигшим ее горем. «Ужасно, ужасно думать, что мы никогда больше не увидим это прекрасное и доброе лицо, — писала она. — И никогда не услышим ее знакомый голос... А самое ужасное заключается в том, как я сказала Альберту вчера, что утрата эта не только невосполнима, но и безвозвратна». День смерти герцогини Кентской стал для королевы «самым ужасным днем» в ее жизни. Она чувствовала себя подавленной, разбитой и полностью уничтоженной. Только слезы хоть как-то облегчали ее горе, поэтому она их не жалела и проплакала несколько дней. «Я не хочу никакого облегчения, — писала она своей старшей дочери. — Мне надо всеми фибрами души ощутить эту потерю даже ценой невыносимых страданий». А лорд Кларендон пришел к выводу, что королева «намеренно подвергает себя таким испытаниям». «Она никогда не прекращает плакать, — говорил он герцогине Манчестерской, — и проливает слезы с утра до вечера. И каждое утро приходит во Фрогмор, как будто специально, чтобы продлить свое горе. Думаю, что такое поведение не может продолжаться долго, — добавил он, — иначе она просто сойдет с ума и впадет в такое состояние меланхолии, что ее придется выводить специальными средствами. Тем более что она уже давно имеет склонность к такому состоянию. Именно это больше всего досаждает принцу Альберту».
Все это время королева принимала пищу в гордом одиночестве, когда она молча сидела в комнате матери, то никого не подпускала к себе, а когда просматривала ее бумаги, то неизменно вспоминала, как ссорилась с ней из-за пустяков. Ей было очень горько осознавать, что из-за интриг Джона Конроя и баронессы Лецен страдали прежде всего добрые отношения между матерью и дочерью — самыми близкими людьми на свете. С другой стороны, она с большим удовольствием прочитала письма отца к матери и с удивлением узнала, что их связывало необыкновенно глубокое чувство любви и взаимного уважения. Более того, она впервые узнала, что была любимой дочерью своих родителей, и это было «очень трогательно» для нее.
Королева привезла принца Уэльского в Виндзор, чтобы он в последний раз посмотрел на «прекрасную бабушку», однако тот, испугавшись истерических причитаний матери, вел себя не совсем так, как она хотела бы. Королева обвинила сына в бессердечности и эгоизме, а принц, подписывая траурные открытки своим зарубежным родственникам, сказал, что его сестры настолько усердно симпатизируют ей, что он просто-напросто не хочет им мешать и боится испортить всем настроение. По его словам, они были для нее «более полезны» в этот момент, чем он.
Принц Альберт также много переживал из-за смерти тещи и не смог хоть как-то утешить жену. В течение всего этого времени ему пришлось выполнять не только свою работу, но и обязанности королевы, и он был просто завален текущей работой. Более того, он отвез королеву в Осборн, надеясь в душе, что там она сможет немного успокоиться и вернуться к нормальному состоянию. Однако этого не случилось. В Осборне королева нервничала даже больше, чем в Виндзоре, так как просто не могла выносить громких криков и разговоров детей, которые были для нее ничем не лучше, чем голос наскучившего своими капризами принца Уэльского.
35. БЕЗАЛАБЕРНЫЙ НАСЛЕДНИК
«Систематическое бездельничанье, беспрерывная лень и негативное отношение ко всем окружающим — все это разрывает мое сердце и наполняет душу праведным возмущением».
«Берти по-прежнему вызывает у нас большое беспокойство», — писала королева в апреле 1859 г., когда принцу Уэльскому исполнилось семнадцать лет.
«Меня бросает в дрожь от мысли, что через три с половиной года он станет совершенно самостоятельным и мы не сможем оказывать на него абсолютно никакого влияния, кроме морального! Я пытаюсь сейчас не думать об этом ужасном времени! Он, конечно, быстро развивается, но как! Это развитие бедного и совершенно ленивого интеллекта. Боже мой, я даже представить себе не могу, что случится, если я умру следующей зимой! Эти мысли не дают мне покоя. Его дневник намного хуже, чем самые обыкновенные письма Аффи (принца Альфреда). И все это из-за его патологической лени! Конечно, мы еще надеемся на лучшее, но я боюсь, что даже самые большие перемены не смогут сделать его пригодным к будущему положению. Единственное его спасение — и всей страны тоже — заключается в благотворном влиянии дорогого папы, совершеннейшего человеческого существа».
