Оправдание. Даже простой, самого низкого происхождения человек должен оправдываться в каждом своем поступке перед людьми и перед богом, а что уж тогда говорить о власть имущих, которые вершат судьбы держав, а то и всего мира! Каждому своему походу Сулейман имел по нескольку оправданий. Перед самим собой, перед своим войском и, наконец, перед всем светом.
Легче всего было с войском. Именно с войском, а не с народом, ибо про народ он никогда не думал и не говорил, собственно, и не имел его, а имел лишь подчиненных, среди которых были воины да еще защитники веры и шариата - имамы и улемы. Именно к ним обращался султан перед каждым новым походом, прибегая к оправданиям наипростейшим: идет защищать веру, исполняя заветы своих предков.
Для широкого света было нечто иное, хотя тоже всякий раз одинаковое: наказание непослушных. Белград должен быть наказан за то, что проявил непослушание победителям Косовской битвы, нарушил верность османскому мечу и перекинулся под эгиду венгерского короля. Родосские рыцари должны были понести наказание за разбой на море. Наконец, Венгрия была виновата перед Высокой Портой за подготовку крестового похода против исламского мира. Тот поход был задуман еще папой Львом Десятым, когда султаном был Селим Грозный. Папа разослал легатов по всей Европе, во всех государствах на площадях и в церквах выставляли запертые на три замка кружки для пожертвований на священную войну, шили хоругви, на одной стороне которых изображались папа и король, а на другой турки и иные злобные язычники, в Риме служились молебны за успех крестового похода, папа сам раздавал милостыню и босой, с непокрытой головой ходил в церковь Святых апостолов. На Латеранском соборе было зачитано письмо императора Максимилиана, высказавшего желание восстановить империю Константина и освободить Грецию от варваров-турок. "Мы охотно применили бы свою власть, не пожалели бы даже собственной личности для этого начинания, если бы другие главы христианства пришли нам на помощь". Но, выступая на словах против турок, Максимилиан на самом деле вел беспрерывные войны против христианских властителей. Поэтому никто не мог выставить для провозглашенного папой крестового похода ни единого воина, ибо воины нужны были каждому монарху для защиты и расширения собственных владений. Не могла объединить разобщенную Европу даже угроза со стороны обагренного кровью собственного отца и всего семейства жестокого султана Селима, который, как только взошел на престол, пообещал своим янычарам завоевать весь мир. Короли и князья словно бы прислушивались не к отчаянным призывам римского первосвященника, а к издевательскому постулату еретика Лютера, гласившего, что воевать против турок значит противиться богу, который употребляет их как розги для наказания нас за наши грехи. Только венгерский король Уласло Второй, над владениями которого нависала страшная турецкая сила, мигом собрал крестоносное ополчение из крестьян и мелкопоместных дворян на Ракошском поле под Пештом, но не имел для него ни оружия, ни воевод.
Косы, вилы, дубинки, цепи - единственное оружие, которое было у крестьян. И с таким снаряжением, покинутые всем светом, они должны были выступить против грозной османской силы, в то время как магнаты и епископы, попрятавшись в своих владениях, будут спокойно наблюдать за их бесславной гибелью? Собранные воедино, ощутив собственную силу, проникнувшись гневом против богачей, ополченцы выбрали своим вожаком мелкого дворянина Юрая Секельи, провозгласив его крестьянским королем под именем Дьёрдя Дожи, и пошли громить помещиков. Восстание прокатилось от Дуная до Тиссы, только под Темешваром семигородский воевода Янош Заполья, выступив против крестьян с регулярным войском, разбил их. Дьёрдь Дожа, раненый, попал в плен к Заполье и был подвергнут страшной казни. По велению Запольи палачи рвали тело Дьёрдя раскаленными клещами, потом посадили на раскаленный железный трон, надев ему на голову раскаленную железную корону, после чего четвертовали. Повстанцев вешали на грушах целыми гирляндами, и победители устраивали под теми деревьями смерти пышные банкеты. Епископ благословил все это, король одобрил действия Яноша Запольи, дворянское собрание в Пеште закрепило на вечные времена крестьян за землями их владельцев, ввергнув в вечное рабство тех, кто проявил готовность защищать свою землю и всю Европу от рабства османского.
О том неосуществленном крестовом походе уже забыли, но для Сулеймана он был теперь прекрасным поводом оправдаться перед всем светом в своем намерении достойно покарать Венгрию.
На уме же у него было иное. В душе он лелеял замысел стать единственным повелителем мира, победить и устранить императора Карла, покорить всех властителей и все земли. Для этого хотел сомкнуть рубежи своей империи со всеми славными и могучими державами, облокотиться на них, словно ища опоры, и в то же время нависнуть над ними, как неотвратимая угроза, как меч веры. Поэтому должен был пробуждать в себе гнев и радовался, когда ощущал, как этот гнев растет в нем, как заполняет его, заливает, точно бешеные, мутные воды гигантских рек.
Снова, как и шесть лет тому назад, в начале своего властвования, пришел он на берег Дуная, смотрел на его бурные, взбаламученные ошалелой Савой воды и думал о мутном потоке своего войска. Сто тысяч спахиев, сорок тысяч янычар прокатятся по этой притихшей, залитой дождями земле - что их остановит? Но в то же время вместе с восхищением этой исламской силой возникало глубокое недовольство, постепенно перераставшее в ярость. На разгильдяев спахиев, которые пришли на войну, не заботясь о славе османского оружия, а лишь с намерением поживиться. На предателей купцов, нарушавших султанские указы. На неудачные действия начальников, которые до сих пор топтались на берегах Дуная, не уничтожив плохоньких заслонов, выставленных венгерским королем. Лютовал султан еще и потому, что его гонцы слишком долго скакали до Стамбула и обратно и он до сих пор не получал вестей от Роксоланы, от разлуки с которой ныне страдал так, как никогда ранее. К чему тебе наивысшая власть, если не можешь услышать слова от единственной женщины на свете?
Не хотел видеть даже Ибрагима. Из-под Белграда послал великому визирю повеление идти с войском не на соединение с султаном, а ударить по Петроварадину, где сидел сам главнокомандующий венгерским войском, архиепископ Пал Томори. Томори, узнав, что на него идет великий визирь, бежал из Петроварадина, оставив там тысячный гарнизон во главе с сербским воеводой Джорджи Алапичем. Но и та тысяча воинов оказала такое сопротивление Ибрагиму, что тот топтался под Петроварадином целых две недели и ничего не мог сделать. Наконец, захватив в дунайских плавнях несколько оставленных противником куреней, Ибрагим поспешил послать к султану хабердара-вестника Баба-Джафера с радостным сообщением: крепость Петроварадин взята. В ту же ночь прискакал гонец из Стамбула и привез долгожданное письмо от Роксоланы. Сулейман возрадовался письму и от избытка чувств подарил тысячу дукатов хабердару великого визиря. А через день узнал, что Ибрагим соврал, Петроварадин не сдавался. Сулейман прислал на подмогу великому визирю тысячу вернейших янычар. Ночью, скрываясь за потоками дождя, янычары подвели под стены Петроварадина две огромных пороховых мины, в образованные взрывом проломы бросились самые отчаянные головорезы, и теперь уже Ибрагим смог на самом деле похвалиться перед султаном первой своей победой и на пире победителей положил к ногам Сулеймана пятьсот голов защитников Петроварадина.
Султан отходил душой. Услышал слова своей Хасеки. Начались победы. Первым заметил признаки исчезновения Сулеймановой ярости Ибрагим и, улучив момент, пожаловался своему покровителю на султаншу, которая так пренебрегла его подарками и искренней преданностью, что он и поныне не может оправиться от нанесенного удара.
- Я подумаю над этим, - пообещал ему Сулейман, и в первом же письме, посланном в ответ на послание Роксоланы, высказал ей упрек за ее отношение к великому визирю. А чтобы придать своим словам еще большее значение, посылая подарки султанше, вспомнил и о своей одалиске Гульфем: передал ей флакон с итальянскими духами и шестьдесят золотых флоринов.
Снова велел поставить себе зеленое укрытие от дождя, целыми днями сидел на берегу Дуная, наблюдал, как переправляются на Сремскую равнину его неисчислимые войска. Чувствовал себя всемогущественным творцом, породившим эту силу, которая могла бы сама себя сожрать, если бы не имела возможности уничтожать все вокруг. В чаянии добычи для себя и славы для своего султана перекатывалось грязным и грозным валом исламское войско в междуречье Дуная и Дравы, на зеленые луга и поля Сремской равнины. Давно ли топтали эту равнину турецкие кони, давно ли жгли и разоряли ее, а она вот лежит перед завоевателями, словно бы и не тронутая его мечом, не изуродованная копытами его коней, вновь встрепенулась, живет, родит зелень, хлеб и плоды, и слава снова бродит по этой равнине - только протяни руку и сорви ее, как яблоко с низкорослого дерева, ибо славе здесь не за что зацепиться, негде укрыться, нечем заслониться.
