Филин хорошо знал Греся и видел, что тот взведен до последнего предела. Видимо, с самого верха давление шло страшное.
– Я думаю, он работает только по командам и конкретным заданиям. Так что самостоятельно усердия он проявлять не будет, – рассудительно сказал он в надежде немного скинуть напряжение. – Судя по всему, задания ему поступают из Нюрнберга. Значит, нам нужно, чтобы ему дали команду раздобыть доклад.
– И как это сделать? – промычал Гресь.
– Можно подключить Гектора. Пусть забросит такую информацию. Там есть такая американская журналистка Пегги Батчер, очень популярная, мы с ее помощью американцев на пленных эсэсовцев напустили. Пусть Гектор ей подкинет информацию о секретных документах, которые готовятся в Москве… Наша Пегги молчать не станет.
– Наша Пегги? – вдруг хитро прищурился Гресь. – Ишь ты как там у вас все закручено! Небось, твой майор Ребров с этой самой Пегги работает, а?.. Ладно, действуй. Времени в обрез.
Через несколько дней на первых полосах сразу нескольких западных газет появились сенсационные сообщения. «На процессе в Нюрнберге русские могут рассказать о сотрудничестве американского бизнеса и гитлеровцев… Как американские промышленники создавали армию Гитлера… Кто вооружал Гитлера… Что американские спецгруппы ищут в шахтах Германии… Русские считают, что Запад намерен спасти подсудимого Шахта…»
Пегги, как всегда, добавила к информации, которую подбросил ей Гектор, еще и несколько своих забористых фантазий.
Ночью дверь в пустой кабинет Филина на мгновение приоткрылась и кто-то неслышно проскользнул внутрь. Луч фонарика обшарил кабинет, остановился на сейфе. Человек с фонариком подошел к сейфу, достал из кармана связку ключей и отмычек и стал поочередно вставлять их в замок сейфа. Работал он спокойно, не торопясь.
Но в следующее мгновение кто-то набросился на него сзади и повалил на пол. Связка отмычек звонко грохнулась о паркет, а выбитый из рук фонарик покатился в угол.
Тут же ворвавшиеся в кабинет, двое офицеров с пистолетами в руках зажгли свет.
На полу лежал какой-то человек, на нем сидел Ребров, больно завернув ему за спину руку.
Когда в кабинет вошли Гресь и Филин, Ребров быстро обшарил задержанного.
– Оружия вроде бы нет.
Мужчина лежал молча, лицом вниз.
– Поднимите его, – скомандовал Гресь офицерам. Офицеры схватили человека под руки, поставили перед генералами. Это был немолодой уже мужчина в рабочей спецовке. Он стоял прикрыв глаза, невыразительное, самое что ни на есть пролетарское лицо его ровно ничего не выражало.
– Ты кто? – с интересом спросил его Гресь.
На лице мужчины ничего не отразилось.
Ребров протянул руку и достал из нагрудного кармана спецовки красную книжечку удостоверения.
– Угаров Матвей Семенович… Телефонист…
– Телефонист, значит, – повторил Гресь. – Простой телефонист!.. Ну, Шпиц, давно ты телефонируешь своим?
Угаров поднял голову, словно желая что-то сказать, но вдруг лицо его исказилось, он сильно сжал челюсти, так что вспухли желваки… И тут же его начали бить конвульсии и он бессильно повис на руках офицеров.
– Черт! Яд! – кричит Филин. – Врача! Скорее! Врача!!!
Итоги беспокойной ночи генералы подводили уже в кабинете Греся за бутылкой коньяка.
– Судя по яду в зубе, немецкая работа, – благодушно сказал Гресь. – Это их, германцев, стиль… Черт! Простой телефонист! Уже двенадцать лет он сидел тут у нас и слушал все разговоры. При желании мог в любой кабинет войти – якобы, чтобы связь наладить. Как мы его проморгали?
– Ну, ищем обычно среди особ посвященных, – улыбнулся Филин. Он был искренне рад за друга, хотя представлял себе, сколько лет жизни забрал у него своими донесениями Шпиц. – Ищем среди начальства, допущенного к великим секретам. А тут скромный телефонист, ударник труда. Сидит себе где-то в подвале, никто его не видит, не знает. Зато он всех слышит, обо всем знает. По ночам проверяет аппараты, связь, а заодно и сейфы. Ну что, я свое честно отплавал и открякал, пора возвращаться в Нюрнберг…
Гресь засопел и молча опрокинул рюмку.
– Так, – протянул Филин. – Я так понимаю, что открякал я еще не все. У начальства новые мысли созрели?
– На то оно и начальство, чтобы мыслить, – важно поднял палец Гресь.
– Ну да, а страдать должны другие.
– Не понял?
– Ну, это у Пушкина – я жить хочу, чтоб мыслить и страдать… Ладно, замнем для ясности, будем считать, что шутка не удалась.
– Не удалась, – вдруг серьезно сказал Гресь. – У меня тут столько страданий намечалось, что…
Филин еще раз подумал, что Гресю действительно в последнее время сильно досталось, если он на обычные шутки так реагирует.
Но Гресь уже взял себя в руки – это был опять хваткий, крутой генерал.
– Нюрнберг подождет, – махнул он рукой. – Ты подключаешься к работе по «Атомному проекту». Насколько это важно, сам должен понимать. Выделены огромные средства, люди, хотя страна в развалинах и людям есть нечего. Но если мы очень быстро и любой ценой не создадим атомное оружие, то… У американцев уже готовы планы атомной бомбардировки наших городов. В общем, как всегда у нас, кровь из носу, а должны!
– Но я тут при чем? Я не физик…
– Не говори, глупости! А то я не знаю, что он не физик! Ты мне и нужен не как физик, а как профессиональный разведчик. Словом, задача такая. В США есть несколько наших агентов, работающих по атомной тематике. Люди очень перспективные, но работают сами по себе, многие не знают специфики дела, ведут себя крайне неосторожно, легко могут засыпаться… Поэтому принято решение внедрить туда нашего резидента именно по атомной тематике. Он будет руководить всей сетью, наладит надежную связь и с ними, и с центром. Нужно продумать и подготовить пути его легализации в Америке. Под видом кого? С какой легендой? Каким путем туда доставить?.. Ну да что я тебе это объясняю, ты тут больше меня знаешь, – устало зевнул Гресь.
На дворе уже занималось раннее майское утро.
– Подготовите резидента, и тогда поедешь в свой Нюрнберг. Там как раз к осени все будет уже завершаться, начнутся игры вокруг приговора… Вот как раз к этому моменту ты туда и вернешься.
– А Ребров?
– Останется здесь с тобой. Думаю, ему тоже полезно от Нюрнберга отдохнуть.
– Это намек на что-то?
– Намек, – не стал отпираться Гресь. – На то, что он пользуется слишком большим успехом у женщин.
– Ясно. И кто же поставляет такую информацию.
– А ты догадайся?
– Догадался. Косачев, он же теперь у вас тут…
– У нас, – холодно сказал Гресь. – Такое решение приняло начальство. И давай не забывать, что человек этот войну прошел и тоже имеет заслуги. А глупости по бабской части может натворить каждый.
– Это я знаю. Да, кстати, относительно Реброва… Для разведчика пользоваться большим успехом у женщин очень даже полезно.
– А я и не говорил, что это вредно. Я сказал – слишком большим. Чуешь разницу?
Все лето Ребров провел в Москве, выполняя бесконечные поручения Филина. Резидента, внедрение которого они готовили, он видел лишь пару раз, непосредственно с ним работали другие, а он лишь занимался аналитикой и подготовкой материалов, для чего приходилось перемалывать кучу информации, в том числе и из прессы. Так что о том, что происходит в Нюрнберге, знал хорошо. Процесс с великой добросовестностью и методичностью действительно шел к завершению. Где-то в июле прилетел на пару дней Гаврик, рассказывал, что там и как в деталях.
Баварское лето выдалось жарким, вдруг обнаружилось много буйно цветущей сирени, тополиный пух метался по развалинам как снег в метель, и больше всего хотелось валяться на солнце, ни о чем не думая. Многие журналисты, уже изрядно утомленные, просто засыпали на заседаниях. Для Реброва это была не новость. Как раз накануне он листал иллюстрированный американский журнал, с целым разворотом фотографий из Нюрнберга. Шапка разворота извещала: «Когда процесс перевалил за свое полугодие». И ряды фотографий спящих корреспондентов. Там оказалась даже Пегги. Гаврик со смехом рассказал, что наши журналисты провели даже собрание, на котором постановили: за обедом пива не пить, а если с кем и случится беда – заснет, соседям немедленно его разбудить, но незаметно, подергав за проводок наушников.
Гаврик посмеялся, но тут же посерьезнел, вздохнул. А так в Нюрнберге невесело. Жара, ветер несет от развалин тучи пыли, песка. Те, кто зимой и весной жили в подвалах, в подземных общественных уборных, теперь вылезли наружу, построили себе какие-то драные палатки, сколотили шалаши из обгорелой фанеры и покореженного железа, тут же что-то варили, стирали… Спекуляция уже достигла каких-то гомерических размеров, американцы за часть пайка могли приобрести что угодно, включая гравюры Дюрера. Зато в совершенно нетронутом районе аристократических вилл текла прямо курортная жизнь, – молодцеватые полицейские в высоких касках и белых нарукавниках, на тумбах веселенькие афиши с красотками, даже дамы с собачками попадались…
