Боже… кровь… раны… разбойники?
Халки плакали. Бабы, стоящие вдалеке, шептались, удивляясь, и хотели бежать уже за травами, бинтами, за водой.
Валигура долго ничего не отвечал – его глаза уткнулись куда-то вглубь избы и застелились кровью, он вытер их, не отворачиваясь от места, на которое были обращены; вдруг он начал дрожать, и, растолкав тех, что оказались на дороге, стремительно побежал, бросился в противоположный угол избы… на лавке лежала немецая перчатка Герона.
Валигура схватил её, как ястреб хватает маленьких птичек, глаза чуть не выскочили из орбит, поднял их вверх – и зарычал от боли.
Все в тревоги онемели…
Старик, сминая эту перчатку в своих жилистых ладонях, стонал, кричал, а слов среди этого порыва разобрать было нельзя.
Обе Халки при виде перчатки упали в обморок… Телеш упал на колени. Женщины, видя Мшщуя в убийственном, яростном гневе удрали из избы.
С этой перчаткой в руке Валигура двинулся прямо на Телеша, нёс её поднятой, потом бросил её прямо ему в щёку с такой силой, что брызнула кровь, затем поднял и снова начал рычать, осматривая её. Нужно ему было жертвы – ногой пнул поджупана, потому что этого ему слишком мало было, вышел из замка в темноту на двор, но не зная ещё что делает.
Телеш на коленях потащился за ним, хватая за ноги, которыми старик отбрасывал его прочь.
– Пане! Пане! – кричал он. – Я не виноват! Я не виноват!
Затем из темноты вынырнул бледный силуэт, труп или живой человек, со светящимися глаазми. Был это ксендз Жегота.
– Я виноват! – сказал он. – Убейте меня!
Валигура отступил от него на шаг.
– Дайте мне их! – крикнул он. – Сюда! Дайте мне их!
– Смертельно раненых немцев я тайно взял в замок, я, ради милости Божьей… я… убейте меня…
Валигура стоял, весь трясясь… Телеш поднялся с земли.
Мшщуй повернулся к нему.
– Дай мне их сюда! Дай мне их! – закричал он.
В мгновение ока поджупан, кивнув паробкам, вылетел.
Ксендз Жегота стоял как добровольная жертва, которая напрашивается на неизбежное мученичество. Старик не говорил ничего, не смотрел на него, в его руках была немецкая перчатка и он дрожал.
Все молчали, вдалеке слышен был грохот и метание людей по замку, ропот, погоня и отрывистые крики.
Две Халки, которых старая пряха привела в чувство, поднялись, как проснувшиеся от страшного сна, и стояли дрожа и плача. Иногда они склонялись, слабея, то поднимались в молчании, пока старуха не вынудила их сесть на пол. Сели, обнявшись, и плакали.
На дворе царило молчание страшнее крика, который слышался недавно. Только вдали что-то кипело… бегали люди.
Валигура стоял, глядя в темноту… в его глазах летали светлые хлопья и кровавые пятна.
Вдалеке послышались шаги, но передвигающиеся медленно, робко. Телеш пришёл и остановился, опустив руки. Немцев не привели, не было их.
Обыскали весь замок.
– Поджечь сараи… огня… – крикнул Валигура, – пусть всё идёт на пепел, лишь бы они погибли…
Говоря это, Валигура вбежал через открытую дверь в комнату, схватил две зажжённые головни и выбежал с ними на двор.
– Сжечь всё! – кричал он фанатично, метая головешки.
Телеш онемел. Паробок, стоящий ближе, послушный, схватил головню и побежал к ближайшему сараю, втыкая её в соломенную крышу.
Валигура глядел безумными глазами. Поджупан хотел идти потушить огонь, тот толкнул его и повалил на землю.
– Стражу у ворот, у калитки, на валы, чтобы живая душа от меня не ушла… огня на четыре угла.
Затем ксендз Жегота упал на колени перед ним со сложенными руками.
– Пане, смилуйся!
– Немцев мне дай! – сказал, подходя, старик.
– Я не знаю, где они! – промямлил с покорностью священник. – Я взял их из милосердия, не я выдавать их буду на погибель. Возьми мою жизнь…
Головня, которую воткнули в мокрую крышу, гасла; затем бегом прискакал паробок, крича:
– Коней выкрали из сарая и сбежали.
– В погоню! Коней! – заверещал, метаясь, старик.
И как стоял, сам бросился первым в конюшни. Подавленный Телеш побежал за ним, все живые отпирали ворота, хватали коней и летели из замка в поля.
Ночь была чёрная, страшная… пропасть тьмы. В её глубине исчезли, рассеявшиеся во все стороны всадники. В отворённом, пустом замке остались плачущие женщины, дети, слуги, только те, что послушно за паном в безумную погоню вслепую пуститься не могли. Две Халки, плача, уснули на полу.
Ксендз Жегота с Добрухом пошёл открыть часовню и опустился на колени перед алтарём на молитву. Он хотел, чтобы его оттуда как мученика потащили на смерть, которой ожидал.
Долгие ночные часы шли так, текли, казались более длинными. Пение петухов, только иногда отзывающееся, мерило эту бесконечную пряжу темноты и молчания…
Начало светать, когда стали возвращаться первые уставшие люди, ведя в руках коней. Валигуры не было.
День становился всё светлей, батраки по-прежнему возвращались, вернулся Телеш – все преследовали впустую.
Один Мшщуй не возвращался…
В часовне зазвонили на мессу. Звук этого колокола разбудил Халок. Они привыкли быть ему каждый день послушными, встали, дрожа, и, взявшись за руки, пошли к алтарю.
Ксендз Жегота совершал мессу с повседневным спокойствием. Добрух ему служил. После мессы оба встали на колени и читали молитвы Халки также уйти не хотели, потому что им казалось тут лучше и безопасней.
Солнце пробивалось из-за толстых туч, а старого Валигуры дождаться не могли ещё. Из людей ни один не встретил его в погоне. Телеш сел на коня с маленькой группкой, чтобы искать пана. Был уже полдень, когда неспокойная старая пряха пошла в часовню к детям. Плача, она вытянула их оттуда почти силой, чтобы накормить и приголубить. Веяло осенним морозным холодом.
Халки шли послушные, не говоря ни слова, не плакали уже даже, потому что слёз у них не осталось, глаза были красные, лица бледные, качались как колосья в бурю… Они миновала сарай, ворота которого были открыты, старая пряха поглядела в него и крикнула. Халки повторили её крик, глаза их обратились за старой.
В глубине сарая через открытые ворота видно было на его тёмном фоне что-то белое, свисающее как тряпьё с балки.
Была это старая Дзиерла, которая повесилась на поясе.
Девушки, закрыв глаза, побежали скрыться в дом, а старуха крикнула людям.
Они немедленно наполнили сарай, кто-то обрезал пояс, но тело было уже холодным, мёртвая голова висела на груди с вылезшими на верх глазами. Воткнутые вчера в волосы цветы ещё держались, на груди звонили верёвки жемчуга. Дзиерла умерла. Люди, бормоча, поспешно начали делиться её поясом, рзорванным на части… а труп остался в сарае.
