На этот раз мы были в большой радости, потому что наша бумажная и карандашная провизия оказалась выше всяких наших надежд.
Косте, Саше, Мите доставалось по целой дести бумаги, а сёстрам по двенадцать листов, и всем им вдобавок по три карандаша, хотя отчасти и половинками. Это такой гостинец, что они, наверное, и не ожидают. К тому же, по общему нашему совету, решено подарить трём братьям прочтённые нами книжечки, Косте — «Трёх мушкетёров», Саше — «Двадцать лет спустя», а Мите, как младшему, — «Виконта де Бражелона», всего в одном томике. Сёстры получали взамен книг переплетённые тетрадки для альбомов. Стольких подарков они ещё никогда не видали от нас. Нам только оставалось решить общим советом, какие купить им лакомства в гостинец. Борис стоял за конфекты из тёртого миндаля, вкуснее которых не было ничего не свете. Но они стоили в лавке Савельева целый рубль пять копеек ассигнациями, то есть тридцать копеек серебром за один фунт. Поэтому мы с Алёшей, твёрдо зная истинные вкусы братьев, советовали купить чего-нибудь подешевле, но зато побольше. Чернослив был всего-навсего по шести копеек за фунт, рожки по восьми копеек, а медовые коврижки по десяти копеек. Ясно, что вместо одного фунта конфект можно было иметь три фунта черносливу, один фунт рожков и один фунт пряников, стало быть, ровно вчетверо больше.
Перед такою арифметическою очевидностью возражать было невозможно, и Борис должен был волей-неволей уступить нам. Денег в нашей кассе не было ни копейки, и в ожидании прибытия Ларивона, который должен был передать нам деньги, высланные папенькой на дорогу, решено было занять на покупки целых два рубля у Терновского, общего банкира нашего, который умел отлично клеить шкатулочки, портфели, коробочки всякого рода, и выручал этою домашнею промышленностью постоянный доход.
Отпросились в лавки все мы трое, опять-таки не трогая Анатолия, которому было неудобно обращаться к начальству с какими-нибудь просьбами. Борис решительно настаивал, что прежде всего нужно закупить провизии на дорогу, так как нам предстояло провести в пути на своих лошадях не менее трёх-четырёх дней. Мы же с Алёшею гораздо более пленялись перспективою лакомств, назначенных в гостинец братьям и сёстрам, поэтому уже на мосту через реку Нетечь, отделявшую нашу гимназию от торговых кварталов города, у нас дошло чуть не до рукопашной. Борис тащил направо, в рыбные ряды, где продавалась сухая тарань, рыбцы, шемаи и прочие копчёные продукты, а мы с Алёшей упрямо поворачивали налево, к бакалейной лавке Савельева, излюбленному центру всех гимназических покупок. Но деньги были в кармане у Бориса, и он, всячески изругав нас, настоял-таки, чтобы сначала идти в рыбный ряд снабдиться прозаическою провизиею, а уже потом на остатки капиталов приобретать поэтические сласти.
В рыбном ряду у нас опять поднялись ожесточённые споры. Алёша, ужасно любивший всюду совать свой нос и оспаривать всё, что предлагали старшие братья, лез на стену, чтобы купить какую-то тёшку, между тем как Борис уже велел приказчику отвешивать шемаю, так что толстомясый приказчик в измазанном жиром фартуке, лукаво улыбаясь на нас, приостановился было укладывать в рогожный кулёк отобранный Борисом товар.
Но Борис на этот раз решительно оттолкнул локтём Алёшу от прилавка и таким самоуверенным голосом приказал отпускать шемаю, положив в то же время на прилавок смятую в кармане бумажку, что приказчик сразу убедился в его праве старшинства, и с совсем серьёзною миною стал завязывать лычком наполненный кулёк. Стычка с Алёшей возобновилась в колбасной, где покупалась ветчина весьма подозрительного вида и московская копчёная колбаса, чрезвычайно напоминавшая своею несокрушимою твёрдостью и пёстрым узором начинки красные минералы из породы порфира, которые мы видели недавно в одном из шкафов физического кабинета. Но Борис и тут одержал решительную победу, сделав всё по-своему, и успев наградить неотвязчивого критика несколькими меткими и быстрыми пинками в те краткие мгновения, когда лавочник обёртывался к нам задом.
Алёша, тем не менее, продолжал и на улице ещё ожесточённее протестовать и спорить с Борисом, доказывая, как дважды два четыре, что мы выгадали бы по крайней мере половину истраченных денег, если бы купили, как он советовал, вместо дорогой ветчины очень вкусной и дешёвой варёной колбасы с чесноком. Но Борис, почувствовав свой перевес, уже не поддавался ему ни в чём.
— Да отстань ты, ехидна, от меня! — ругал он его. — Ну, что присосался, как пиявка. Ведь сказал, не будет по-твоему. Я старший, у меня деньги в руках, я и буду покупать. Ты мальчишка, щенок, ничего не понимаешь, а тоже всех учить хочешь. Мудрец, подумаешь, сыскался.
— Нет, врёшь, ты не смеешь тратить деньги как тебе хочется, — приставал, не смущаясь, Алёша. — Это не твои, а нас всех… Всем нам на дорогу присланы, а не тебе одному. А то, брат, мы папеньке скажем, он тебе такие деньги за это вспишет, что другой раз отведать не захочешь. Мало ли, что ты старший… Всё-таки ты обязан по общему совету поступать.
— Убирайся, ты, жила, замолчи! — ещё более сердился Борис. — Ну, чего орёшь на всю улицу? Все прохожие на нас оглядываются, что мы как собаки друг с другом сцепились.
— Вот ещё, нужны они мне очень! — продолжал велеречивый Алёша. — Я говорил тебе, что дома нужно было обсудить всё хорошенько и списочек составить, что именно купить. А ты не хотел… Всё по-своему хочешь делать, ну, вот и слушай теперь… Потому что я никогда не позволю тебе распоряжаться нами, как какими-нибудь твоими подданными. Ты воображаешь, что ты в седьмом классе, так мы уж и в ножки тебе кланяться будем. Как бы не так, держи карман!
— Отстань, сволочь, слышишь? — кричал, выходя из себя, Борис. — А то, ей-богу, не посмотрю, что улица, так и тресну тебя по лопаткам. Лезешь всегда до тех пор, пока из терпения человека не выведешь.
— А ну, посмей тронуть! — храбро подвигался своим худощавым тельцем к мускулистому и здоровенному Борису неустрашимый Алёша. — Так я тебе прямо в лоб камнем пущу, какой только под руку попадётся, вот увидишь!
Покупка лакомств по программе Алёши смирила междоусобие, и, возвратясь в гимназию, мы опять, забыв ругательства и споры, самым дружественным образом и неведомо для всех уселись в удалённой пустой спальне в тесный кружок вокруг открытого сундука, всецело предаваясь планам предстоящей поездки, и самым розовым мечтаньям о скоро ожидающей нас привольной жизни в родной Ольховатке.
— Шарапов 3-й, Шарапов 4-й! К вам из деревни приехали! — захлёбываясь от радостного волнения и от неистово поспешного бега, крикнул нам, врываясь, как буря, проворный Авсеньев.
— Шарапов 3-й, Шарапов 4-й! К вам из деревни приехали! — будто эхо, повторил, вбегая вслед за ним, таким же запыхавшимся голосом, грузный Белокопытов, который всегда торопился первым принести радостное известие, и никогда при этом не успевал.
— Я первый сказал! — крикнул торжествующий Авсеньев.
— Нет, врёшь, я увидел первый… Это я тебе сказал, а ты сподличал и забежал вперёд, — обиженно защищался Белокопытов. — Я споткнулся в коридоре, а ты меня и обогнал.
Но мы уже не слышали ни Белокопытова, ни Авсеньева. Мы пронеслись, как угорелые, в седьмой класс и, почти не заглянув в него, только едва сунув нос за порог, с громким криком: «Братцы, за нами приехали!» — опять бросились во весь опор назад по коридору, к заднему ходу, через который обыкновенно приходили в пансион неважные посетители. Мы слышали за собою поспешные, хотя всё-таки несколько сдержанные шаги старших братьев, но уже не дожидались их и на них не оглядывались.
Ещё издали с трепетом сердца увидел я в конце коридора одетую по-дорожному знакомую фигуру Ларивона. Значит, это не обман и не сон, а бесконечно радостная правда!
Ларивон стоял весь в дорожной пыли, в запахе сена и мужицкой избы, обсыпанный кругом малюками-пансионерами, как лохматый деревенский пёс среди крошечных гостинных болонок, мосек и шавок. Его расспрашивал о чём-то, раскорячившись на своих кривых ножках, дежурный надзиратель Акерманский.
Многоопытный дворовый челядинец наш нисколько не смущался в этой непривычной ему обстановке, и держал себя с такою величественною самоуверенностью, и говорил так внушительно, что бесхарактерный по натуре Акерманский был совсем сбит с позиции этою не сомневающеюся в себе авторитетностью.
— Вот это вам, сударь, коли вы, значит, здесь учителем будете, от барина нашего письмецо, — спокойно и громко говорил Ларивон, доставая с немалыми затруднениями из-за пазухи связочку, обёрнутую в синюю сахарную бумагу, и перевязанную верёвочкой плотно и прочно, как любой почтовый чемодан. Он довольно долго развёртывал верёвочку, не стесняясь нимало тем, что мнимый учитель в форменном синем вицмундире стоял перед ним в терпеливом ожидании, потом не спеша развернул сахарную бумагу, потом порылся тоже не особенно скоро среди разных записочек и книжечек, и, наконец, вытянул оттуда самодельный конверт из серой писчей бумаги, запечатанный большою гербовою печатью, и торжественно подал Акерманскому.
