— Но ведь и я тоже самое чувствовала, — произнесла Аня Сопова.
Ну а Витя продолжал своим вдохновенным, полным горячей энергии голосом:
— Но сон продолжался, и я понял, что этот, гуляющий по дивному парку человек — это не совсем я, но мой потомок. Тот человек, он живёт в будущем мире, и он не совсем мой сын. То есть, он совершенно точно не мой потомок по узам родства, но он мой духовный сын; он — моё продолжение. И вот тогда я ещё раз почувствовал: как же прекрасно, как важно то, за что мы сражаемся. Это видение будущего мира придало мне огромных духовных сил; и, думаю, в труднейшие минуты жизни, из этих солнечных видений; из воспоминания о тех светлейших слезах, которые я чувствовал в том парке своего сна; а также и о этих вот мгновениях, когда мы вместе я буду черпать новые и новые силы…
— Но ведь всё будет хорошо, — шепнула Аня Сопова.
— Да. Всё будет хорошо. Но впереди нас ждут испытания, и в твоих глазах я вижу предчувствие этих испытаний…
Тогда и Витя и Аня почувствовали такое странное, двойственное чувство. С одной стороны, и он и она чувствовали, что они должны вот сейчас крепко поцеловаться, и что этот первый поцелуй устами должен быть долгим-долгим. Но в то же время, они сердцами чувствовали, что это их мистическое единение должно произойти уже потом… После всех испытаний, которые они чувствовали в своих душах…
И поэтому Аня, объяв Витю за шею, быстро поцеловала его в щёку; так поцеловала бы она своего брата, но в душе своей она чувствовала Витю мужем своим. И Витя тоже поцеловал её в щёки, и, глубоко дыша от сильного волнения и сильной нежности к ней и ко всему миру, сказал:
— Прощай…
И Аня ответила:
— Прощай…
Витя уже повернулся, и пошёл по заснеженной улице, но Аня вдруг бросилась за ним, обогнала, и повисла на шее, страстно и крепко целуя в щёки, в губы, прямо в нос. И она шептала, дыша своим тёплым ароматом:
— Витенька… к чёрту эти предзнаменования… я люблю тебя… очень-очень люблю… не в будущем, не в ином мире, а прямо вот здесь, в эту минуту… И жизнь люблю, и тебя; Витенька, Витенька… Ничто нас не разлучит — даже и могила.
И Витя отвечал поцелуями на её поцелуи. Он смеялся и плакал, счастьем и гармонией сияли его очи…
…Уже очень поздно вернулся Витя в свою мазанку. И его мама спрашивала плачущим от постоянного волнения голосом:
— Что в вашем клубе готовится?
А Витя ответил:
— Ничего не готовится. Я пошёл спать.
И он прошёл в свою комнатку, но не лёг сразу спать, а стал перебирать открытки, которые ему подарила молодогвардейка Лина Самошина. Дело в том, что эта девушка ещё до войны собрала солидную коллекцию открыток с репродукциями великих художников мира. Но некоторые репродукции повторялись по два или даже по три раза. Часть из них Лина отдала Стёпе Сафонову, с которым не только дружила, но к которому чувствовала пробуждающееся чувство любви. А другую часть повторных репродукций Лина отдала их комиссару Вите Третьякевичу, которого глубоко уважала. И вот теперь Витя внимательно разглядывал эти полотна.
Последней лежала репродукция «Охотники на снегу» Брейгеля. Виктор особенно долго разглядывал это творение великого нидерландского живописца. И вот стало ему казаться, что образ окружённого холмами и горами средневекового городка, сливается с образом окружённого терриконами Краснодона, и с образом ещё какого-то будущего города. И каждый из этих, присутствующих одновременно в Витиной душе городов был одинаково прекрасен; и присутствие зла ничего не значило, потому что зло не имело никакой власти над тихим спокойствием природы…
А потом он почувствовал, что засыпает, прошёл к своей кровати, и, только лёг на неё, так и заснул. Глубоким и безмятежным был Витин сон; виделось ему будто идёт сквозь времена года, среди парков, среди гор, среди романтичных городов рука об руку со своей вечной Возлюбленной.
* * *
Ни Витя Третьякевич, ни Женя Мошков не знали, что Митрофан Пузырёв был схвачен и доставлен в полиции. И, если бы у них спросил о том инциденте с вывалившимися из санок сигарами то они вспомнили бы об этом, но вспомнили, как о незначительном эпизоде, так как эти дни были наполнены событиями гораздо более, в их разумении, значимыми.
А, между тем, Соликовский, Захаров и Кулешов понимали, что попавший к ним ребёнок владеет информацией, которая поможет уничтожит подполье, за которым они так долго гонялись. И поэтому они направляли все силы, чтобы сломить его сопротивление.
Мальчишке не давали ни есть, ни пить; его избивали не только ежедневно, но и ежечасно. Митрофан, в разодранной, окровавленной одежде, с чудовищно распухшим лицом уже мало был похож на самого себя, но продолжал отвечать палачам, что сигареты были найдены им на снегу…
И Новогоднюю ночь Соликовский не пошёл домой, где за богато убранным награбленными продуктами столом, его дожидались жена и дочь, но остался в тюрьме. Он так привык уже к этому страшному зданию, где он ежедневно избивал и мучил людей, что ему и Новый год хотелось встретить в своём рабочем кабинете.
На столе были расставлены кушанья — в основном из принесённых родственникам для заключённых. И в кабинете Соликовского запах крови перемешался с приятными ароматами от этих кушаний. Соликовский жадно наполнял свою утробу едой, и обильно запивал это самогоном. Время от времени его вымученные глаза затуманивались от ярости, которая в последнее время приходила к нему всё чаще просто так, без всякой причины, просто по привычке.
Вот он выпил полный стакан самогона, треснул своим пудовым кулаком по столу, выругался матом, и заорал:
— Пузырёва давай!
Спустя минуту в его кабинет втащили окровавленного, едва держащегося на ногах мальчика со ввалившимся живот. От запаха еды у Митрофана ещё больше закружилась голова, и он молитвенно зашептал:
— Кушать… пожалуйста… дайте покушать…
Соликовский начал его бить: сначала кулаками; затем, повалив на пол, ногами. Наконец, вздёрнув его окровавленного и почти бесчувственного за шкирку, подтащил к столу, и заорал:
— Есть хочешь?! Говори — кто тебе дал сигареты…
Мальчик молчал. И вновь Соликовский его бил, и вновь тащил к столу, и орал на него.
И, наконец, Пузырёв, уже не понимая, ни где он находится, ни что за люди его окружают, но только желая избавиться от этой страшной, беспрерывной боли, прошептал:
— Управители клуба…
— Какого клуба?! — заорал, сотрясая его Соликовский. — Ну?! Клуба Горького?! Да?!
Пузырёв едва заметно кивнул. Соликовский обратился к одному из помогавших ему при экзекуции полицаев:
— Кто у нас этим клубом управляет. Ну, живо?!
— Третьякевич и Мошков, — выпалил полицай.
— Ну вот, чтобы они завтра же были доставлены в мой кабинет! — торжественно проорал Соликовский.
Тогда другой полицай, подрагивая от страха, спросил:
— А с этим что делать? — и кивнул на мальчика, который без всякого движения лежал в луже собственной крови.
— В камеру бросить! Завтра на очной ставке с этими мерзавцами понадобится, — усмехнулся Соликовский.
Тогда полицай побледнел больше прежнего, и совсем тихо вымолвил:
— Но, смею заметить, что он сейчас в таком состоянии, что может раньше времени кончится. Не лучше ли отдать его на руки матери: она все эти дни возле тюрьмы околачивается.
— Не рассуждать! — заорал Соликовский, который не любил, чтобы ему перечили, но тут же добавил. — Впрочем, мать схватить, и кинуть в камеру к этому щенку. Пускай, выхаживает его…
Полицаи утащили почти мёртвого мальчика, и Соликовский, чрезвычайно довольный собой, продолжил пиршество. Руками, с которых невозможно было смыть кровь, хватал он еду, и всё запихивал её в свою огромную, смрадную и ненасытную утробу. Время от времени он рыгал и издавал другие неприличные звуки. Ещё чаще обрывки матерной ругани, которая заменяла его мысли, вырывались из его глотки.
Наконец, он поднялся, и проорал, зная, что его кто-нибудь да услышит, и исполнит приказание:
— Жене сказать, что я занят. Приду только завтра к вечеру.
Кабинет задрожал от его тяжеленной поступи. Соликовский отдёрнул занавеску, и повалился на громадный, специально под него сделанный и уже сильно засаленный лежак…
Вскоре раскаты болезненного храпа Соликовского наполнили его кабинет, в котором так и не выключали свет. Электрический свет слепил, но не в силах был разогнать тёмные кровяные пятна, которые каждый день вновь и вновь выступили на стенах, на полу и даже на потолке его кабинета…
* * *
Вот и наступил новый 1943 год. Рано проснулись Витины родители Анна Иосифовна и Иосиф Кузьмич. Но, зная, что Витя сам недавно заснул — решили его пока что не будить, а дать хорошенько выспаться. И вот они разошлись по своим делам: Иосиф Кузьмич отправился в балку, на склонах которой в снегу можно было откопать в снегу хворост, столь необходимый в эти студёные дни. Ну а Анна Иосифовна отправилась на базар, надеясь прикупить там хоть что-нибудь, так как в продовольственном отношении положение их семьи складывалось самое мрачное…
