Он опустил голову и сдался. Засунул руку за пазуху. Вытащил кость. Протянул ее пани Саре. И сказал:
– Это – все.
Железный захват бедер тут же ослаб. Заветная кость беззащитно покоилась на ладони. Толстые сильные пальцы как-то ласково исследовали каждый изгиб. Привалившись к стене, Хаймек не без удивления смотрел на пальцы директрисы. И за ее глазами, не отрывавшимися от того, что лежало на ее ладони.
– Когда-то я была медсестрой, – сказала пани Сара. – Я… хотела стать врачом. Я… была бы хорошим врачом. По крайней мере, так сказал мне профессор Каплан.
Она вздохнула.
– Это человеческая кость, Хаймек, – сказала пани Сара.
– Основная, – сказал Хаймек, вспомнив слова бородача.
– Может быть, – согласилась директриса. – Это – первый шейный позвонок… Очень может быть…
…Они стояли вдоль длинного стола, на котором был простерт покойник. Пахло формалином. Скальпель в длинных пальцах профессора Каплана казался кистью художника. Она помнила, как влюбилась в него с первого взгляда и дала себе слово стать такой же, как он… даже сейчас она почувствовала, как душа ее переполняется былым восторгом. Профессор Каплан… что с ним стало? Говорили, что всех евреев-врачей увезли в Освенцим…
По анатомии профессор Каплан поставил ей высшую оценку.
– У вас талант, Сара, – ласково сказал он неуклюжей студентке. – Помните об этом…
Она снова перевела взгляд на свою ладонь.
– Это был мужчина, – сказала она. – Очень молодой. Почти мальчик. Как жаль, что мы никогда ничего о нем не узнаем.
Она помолчала.
– Пани Ребекка… проводите его обратно. Иди, Хаймек.
И железная рука пани Ребекки вывела мальчика из купе.
Тошнить его начало сразу. Он словно приклеился к подоконнику. Брызги отскакивали от стекла, попадая ему в лицо, но он даже не замечал их. Потом он глотал освежающий ветер, убиравший изо рта ужасный привкус рвоты.
Потом наступил какой-то провал в памяти.
Придя в себя, он понял, что сидит на полу, а пани Ребекка держит его за руку свободной своей рукою, поглаживая его мокрый лоб.
От руки воспитательницы пахло горьким миндалем. Он поднял на пани Ребекку глаза:
– Пани Ребекка… Вы на меня не сердитесь?
Она ответила, чуть запнувшись:
– Наверное… это должно было случиться. Рано или поздно. Ты… очень повзрослел… а мы все этого не заметили. Мы все. И ты, Хаймек… ты не обижайся на нас. И на пани Сару.
Хаймеку вдруг стало легко-легко. Словно его омыло волшебной водой. И вода эта унесла всю боль и грязь его жизни.
– Я… больше… ну, я больше не буду ненавидеть никого… и Натана тоже. И если ему нужна кость – пусть берет. Мне она больше не нужна.
И он стряхнул с ладоней что-то невидимое.
Они стояли у полуопущенного окна. Рука пани Ребекки лежала на плече Хаймека. Ветер смешивал их волосы. Это было для Хаймека тоже совершенно новое ощущение – ощущение отросших волос. Раньше, в Ташкенте, месяцами он ходил с обритой – лучшее средство от вшей, головой. Теперь им разрешили отрастить их.
Он провел рукой по макушке и улыбнулся.
Пани Ребекка показала на быстро приближающийся огромный ржавый резервуар, испещренный белыми буквами.
– Пожалуйста, Хаймек… – сказала она, словно извиняясь за что-то. – Пожалуйста, прочти, что там написано. Уже темновато… а я забыла свои очки. Хаймек чуть прищурился и без труда прочел:
ВАША РОДИНА ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
И снова радостное чувство охватило Хаймека. Все-таки как хорошо возвращаться домой, где даже ржавый бак приветствует тебя такими словами…
Он уже хотел поделиться своей радостью с пани Ребеккой, как его острый взгляд разглядел другую надпись, чуть пониже первой:
ЖИДЫ! УБИРАЙТЕСЬ В ПАЛЕСТИНУ!!
– Как хорошо вернуться домой, – донесся до него шепот пани Ребекки.
И Хаймек впервые порадовался, что из-за своей близорукости пани Ребекка не могла прочитать ни больших, ни маленьких букв.
Детдом пустел. Один за другим уходили из распределителя друзья Хаймека, и так же исчезали один за другим. Исчезали по-разному – одни отводя глаза и пряча лица от тех, кто еще оставался, тайком, другие наоборот – открыто, выпячивая от гордости грудь. Так, не попрощавшись ни с кем, исчезла пани Сара… и пани Ребекки больше не было с ними. Родители, после долгой разлуки обретшие своих детей, крепко сжимали их в своих объятьях и уже не выпускали даже в кабинете директора распределителя. В один из вечеров пришла мать Натана. У Натана теперь был новый отец.
Раньше, в Ташкенте, мать Натана изредка навещала его. Она приносила с собой огромную гроздь винограда, которую Натан, ягодка за ягодкой, со смаком объедал, в то время как мать не спускала с сына влюбленных глаз. Время от времени ее рука робко протягивалась к нему, касаясь то щек, то липких от виноградного сока губ. Даже когда они сидели – вот так, плечом к плечу, прислонившись к стене, видно было, насколько Натан ее выше, так что, когда она хотела погладить его непокорный чуб, ей приходилось вставать со своего места.
Натан сидел прямо, смотрел перед собой и все жевал, жевал, жевал, громко чавкая. На мать он не глядел.
На его месте….
Если бы на его месте был Хаймек, он просто уткнулся бы ей в грудь, обняв.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. С одной стороны он усвоил уже, что неприлично смотреть на человека, когда тот ест. Но Натан делал это с таким смаком и шумом, что и не смотреть на исчезающую виноградную гроздь было невозможно. И тогда Хаймек смотрел на мать Натана, которая неуловимо – то ли пышными волосами, то ли впадинами щек, – напоминала ему его собственную маму. На этом сходство, пожалуй, кончалось. Мама Хаймека была худощавой, если не сказать худой, а у мамы Натана была высокая, а если быть совсем точным, величественная грудь.
Интересно, такая ли она острая и твердая, как у сестры Эвы?
Натан медленно отрывал губами одну ягоду за другой, мысленно считая те, что еще остались на ветке. Казалось, что виноград интересует его больше всего на свете.
Как хорошо, когда есть мама…
Если бы его, Хаймека, мама была бы жива, она тоже, конечно, пришла бы навестить его. Но принесла бы не виноград, а дыню. Такую же, которыми они, ломтями, пытались торговать в экспресс-поезде. Только принесла бы она не ломтик, а целую дыню. Принесла бы и положила вот здесь, у его ног. А он потом разрезал бы ее. Специальным ножиком, который он собственными руками сделал из сломанной ножовки.
Он хранил этот обломок стали до сих пор.
Тогда, в Ташкенте, мать Натана навещала его одна. Сейчас она пришла с новым мужем.
Сколько бы Хаймек ни ждал… его мама никогда не придет. Не придет. И не принесет желтую ароматную дыню. И никто не возьмет его длинными сильными пальцами за локоть, чтобы, пройдя в кабинет директора распределителя сказать: «Я забираю своего сына». Этого не будет.
Но если бы…
Если бы так случилось… интересно, привела бы она ему нового папу? Загорелого, с большими, сильными, волосатыми руками?
Мама давно уже не навещала его. Даже во сне.
Носильщики опустили ее в могилу… в земляную яму. А Хаймек пытался защитить ее лицо от падающих земляных комьев.
Хорошо иметь рядом человека, способного тебя защитить.
Маму Натана будет теперь защищать его новый папа.
Интересно… почему Натан старается держаться подальше от отца? Он даже не глядел в его сторону, когда они все вместе шли в кабинет директора распределителя. Натан смотрел в основном себе под ноги или на стены.
С каждым днем все меньше и меньше ребят вокруг. И друзей, и врагов. Каждый день приходят в распределитель родители, родственники, а то и просто знакомые и забирают, забирают, забирают.
Может быть в один из дней кто-то заберет и Хаймека?
Например… сестра Эва.
Придет и заберет его. Ведь и так он уже в этом распределителе сорок дней.
Когда он был детдомовцем, сестра Эва твердо обещала, что будет его навещать Но он ушел из больницы, не попрощавшись с ней. И она, похоже, очень на него обиделась – ничем иным Хаймек не мог объяснить тот факт, что после возвращения в детдом сестра Эва не навестила его ни разу. Ни разу!
В глубине души он очень жалел, что поссорился с ней. Может быть, в том, что она осталась там с санитаром была и его вина… Так или иначе…
Так или иначе, – сказал Хаймек сам себе, если бы она сейчас появилась здесь, пусть даже с этим самым санитаром… он пошел бы за ней.
Тут новая идея овладела им. А что, если пойти в контору и забрать из распределителя… самого себя? В чем тут проблема… в том только, что при выписке надо расписаться.
Он вполне может расписаться. Он даже увидел, как он расписывается на казанной бумаге:
«Настоящим удостоверяется, что Хаим Онгейм забрал из распределителя самого себя». И подпись – Хаймек.
Сам того не замечая, он зашагал вслед Натану и его родителям.
– Мама, – услышал он голос Натана. – Мама… а у вас уже есть свой дом?
