— Как очутился в Суздале? — спросил воевода, подойдя к рабу. — И что делал там?
— Ничего не делал, прокорм искал. Убежал я от хозяина. Домой хочу, в Сурож.
В его речи был сильно заметен греческий выговор.
Александрит наконец справился с затычкой, выплюнул обрубок.
— Все это — дьявольский обман! — провозгласил он.
— Что — все? — посмотрел на него воевода.
— Все, что вы по обычаю считаете добром…
Душило зажал александриту рот.
— Боярин, если хочешь его расспросить, спрашивай. Не то я опять закляпаю ему пасть.
— Ладно, — сказал воевода, — с челядином в пути разберусь. А с этим богумилом что мне делать?
— К митрополиту его, — предложил храбр. — А?
— Зачем он митрополиту? Георгий ему даже уши не надерет. Прогонит.
— Зря я его вез, что ли? — возмутился Душило.
Александрит усиленно закивал в тисках храбра. Воевода пообещал:
— Расскажешь все честно, отпущу без ущерба. Знаешь его? — Он показал на раба. — Душило, освободи ему говорилку.
— Этот человек привез нам серебро, — бодро ответил александрит.
— Для чего вам серебро, если проповедуете отказ от имения? — осведомился воевода.
— Презренный металл нужен сомневающимся и некрепким в вере, — потупился александрит. — А также тем, кто еще не знает истины.
— От кого серебро?
— Он не сказал. Меня это не удивило. Наша вера привлекает многих.
Воевода промычал нечто неразборчивое.
— На словах-то что передал? — тряхнул пленника Душило. — Сдается мне, за просто так серебром не разбрасываются.
— На словах? — александрит втянул голову в плечи. — На словах сказал…
Душило повторил встряску.
— …чтоб община настраивала градских людей и смердов против епископа и крещения. Только он опоздал… немного. Епископа убили.
Пленник упал духом, догадавшись, что теперь воевода может не сдержать обещание.
— С вашей помощью, — угрожающе произнес боярин.
— Нет. Нет. — Александрит затрепетал. — Это все волхвы! Мы ни при чем.
— Ни при чем? — мрачно усмехнулся Янь Вышатич. — Слыхал я, как волхвы рассказывают про бога из преисподней. Зачем язычников морочите? У них вера простая, дремучая, ваши побаски они все равно переврут на свой лад.
Воевода безнадежно махнул рукой.
— Дай ему коня, Душило. Пускай убирается.
— Коня? — Храбр поковырял в ухе, проверяя, не ослышался ли.
— На лодью жеребца все равно не втащишь, — объяснил боярин.
— Не отдам коня, — буркнул Душило. — Я за него две гривны заплатил.
Янь Вышатич сходил в шатер, вернулся с увесистой кожаной калитой. Душило поймал ее одной рукой.
— Здесь пятнадцать гривен серебра. За коня и за службу.
— Другой разговор, — удовлетворился храбр.
Кмети сняли с александрита узы, посадили его на коня и хлестнули по крупу веревкой. Жеребец взвился и унес седока в гущу леса.
Споро погрузившись в лодью, дружина отплыла. На берегу осталась не нужная больше однодеревка. На дне лодьи под кормовой палубой куковали на привязи Гавша и его челядин. Несколько дней, пока не остался позади Муром, узников не трогали.
В Муроме тоже сидел посадник князя Святослава. Свою дань здешние люди отправили в Чернигов еще месяц назад. Град, стоявший среди непроходимых чащоб, зато на перекрестье речных путей, удивительно быстро богател торговлей. Янь Вышатич торговлей не интересовался. Воевода не стал бы задерживаться тут и на полдня, если б не память о святом князе Глебе. Языческая мурома по сию пору не желала креститься и не принимала епископа. Первого своего князя с епископом муромляне выгнали из града. Глеб построил себе жилище за городом и молился там о вразумлении язычников. Через два года на пути к Киеву его убили люди Окаянного Святополка. Тело бросили между прибрежных колод. Потом не могли найти его целых пять лет. А сыскали — ахнули. Юный князь казался спящим. В округе рассказывали, что часто видели в том месте столпы света и слышали блаженное пение.
На берегу Оки в бору князь Глеб поставил церковь Всемилостивого Спаса. За полстолетия храм обветшал. В нем изредка служил старый подслеповатый поп, которого привез в город Святославов посадник. Янь Вышатич прихватил попика в неурочное время и отвез к Спасу на Бору, велел петь молебен святым страстотерпцам Борису и Глебу. Хотя поп сбивался и пел невнятно, боярин остался доволен. От души помолился святым защитникам Руси.
Отплыв от Мурома, воевода приказал поставить пред собой на палубе повинного кметя и раба. От двухмесячного сидения в узах Гавша осунулся и пожелтел. На своего челядина вовсе не глядел, сторонился.
— Веруешь ли во Христа? — приступил к дознанию воевода.
— А если нет? — исподлобья посмотрел Гавша.
Боярин на мгновенье задумался.
— Разуверился? Это бывает… с дурнями. Для каких нужд тайно послал своего челядина с серебром в Суздаль?
— Не посылал я.
— Врешь. Раб уличен послухом — богумилом из Суздаля.
Воевода быстро развернулся к челядину.
— Ходил ли перед тем в Ростов либо Ярославль? И был ли послан с наказом к волхвам? Отвечай, не то велю бить.
— В Ростове был, — помявшись, пробормотал челядин. — С наказом от хозяина. От него.
Он кивнул на Гавшу.
— Ах ты пес смердящий! — выплюнул тот. — Кто твой хозяин? Кто тебя посылал? Знать ничего не знаю. Не раб он мне, боярин. В Чернигове пришел ко мне, попросил взять в полюдье. Серебром заплатил. А кто ему и что наказывал, того не ведаю.
— Это не так, — возразил челядин. — Он купил меня на торгу в Корсуне. Откуда у меня серебро, чтобы платить за что-то? И зачем мне ваши волхвы? Я хочу домой, в Сурож.
Гавша шагнул к нему и ударил связанными спереди руками. Челядин упал, прижал ладони к разбитому носу. Кмети усмирили Гавшу кулаками.
— Интересно, — молвил воевода. Он оперся о борт лодьи и смотрел на реку, размышляя. — Когда послух и обвиняемый не могут между собой согласоваться, следует применить испытание железом. Дабы выяснить, кто из них говорит правду.
Он повернулся к узникам. Гавшу от его слов передернуло. Челядин наружно остался спокоен, но воевода подметил в его глазах тревожность.
— Так же следует поступить в том случае, если послух — раб. Испытываться железом должен обвиняемый. Однако испытание не будет чистым, если подвергнуть ему тебя, — сказал боярин Гавше. — Ты и так виновен в убийстве отроков. Будет трудно разобрать, в чем уличает тебя Божий суд. Посему будем испытывать раба.
На палубу немедленно принесли жаровню с углями, раздули огонь. Смотреть на суд Божий собралась вся дружина. Гребцы, сидевшие внизу на скамьях, тоже тянули шеи. Разве найдется такой скучный человек, которому было бы неинтересно испытание железом? Если, конечно, ему подвергают кого-либо другого. Даже холопов по обычаю не гоняли со зрелища.
В пламя на жаровне положили стальной наконечник сулицы. Тем временем испытуемому развязали руки. Воевода громко возгласил:
— Господи Боже наш, Отче Небесный! Молим Тебя — обличи этого смертного во лжи или оправдай в истине. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь… Приступайте.
Кметь у жаровни сгреб пылающие угли в одну сторону, раскаленный наконечник вытолкал в другую. Подвели раба.
— Берись за втулку и держи, пока не задымишься, — сказал кметь.
Челядин упирался и отрывисто выкрикивал греческие слова. На мгновение ему удалось вырваться. Он схватился за ворот свиты и, как безумный, впился в него зубами. Во рту у него оказался крошечный клочок пергамена. Мигом сжевав его, раб повалился на доски палубы и с вытаращенными глазами вцепился в горло. Из рта выступила пена. Судороги быстро прекратились. Челядин был мертв.
Лодья огласилась негодующими криками.
— Потравился!
— Вывернулся, грецкая собака!
— Не вывернулся, — заспорил Душило. — Сам себя обличил. Боярин! Знать, Гавша правду тебе сказал.
Воевода склонился над мертвецом, осмотрел ворот свиты.
— Греческая хитрость, — подытожил.
— Среди греков еще поискать честного человека, — хмыкнул кто-то из отроков.
— В Тьмутаракани грецкий катепан из Корсуня потравил князя Ростислава, — подхватил другой. — Клялся в дружбе, а сам в чашу с вином опустил палец. Из-под ногтя яд и вышел.
Воевода подошел к Гавше, пристально посмотрел в глаза.
— Так говоришь, правду он сказал, Душило?.. Не верю я ему. Не стал бы он из-за палёной девки вытаскивать из ямы волхвов. Теперь пусть князь решит, что с ним делать.
Мертвого раба выбросили в реку.
На мачту подняли парус и пошли с попутным ветром. Душило еще пытался выведать у Гавши, какого лешего он натворил дел. Пристыжал его братом Даньшей, поминал попа Тарасия. В ответ получил ядреную брань и злой оскал. Больше не приставал.
