Он откинул голову и тихо, почти шепотом пропел:
Во сто крат лучше пива!
Оно нас всех бодрит,
Не сомневайсь – то диво —
Вино! – Не грех и пить!
Толпа восклицала и радостно шумела, умоляя его петь снова и снова… и снова. А менестрель тому и рад: прыгал со стола на стол, увертываясь от добродушных пинков и летящих яблок.
Ликованье перевалило далеко за полночь. Опьяневшие рыцари резвились между столами и носились друг за другом, как мальчишки, подставляли подножки, падали и летели кувырком. Но вскоре игривость и озорство стали весьма небезопасными: они принялись размахивать мечами, и но всему залу стали летать копья, вонзаясь в деревянные колонны позади синьора.
Петер вовремя решил увести детей, завороженных буйством недавних героев, подальше, на улицу.
– Но, Петер, – упрямился Отто, – там весело!
– Петер, Петер, – канючил Хайнц. – Можно нам…
– За мной, – раздраженно прикрикнул старик. – Идите за мной.
Дети разочарованно уселись вдоль стены темного коридора. Вил держался поодаль ото всех. Когда им наскучило хныкать и жаловаться, они взахлеб увлеклись рассказами и небылицами, смеялись и тузили друг дружку, пока где-то около рассвета не задремали, сытые и довольные, в чадящем свете факела.
* * *
По заутрени Петер растолкал вялых крестоносцев и повел их по разгромленному залу, где вповалку спали рыцари, на улицу. Они осторожно прошли мимо рычащих псов и окунулись в утренний туман, окутавший весь двор.
Все было аккуратно прибрано и вычищено к новому дню, и уже начали прибывать телеги со свежим тростником для крыш и бревнами для починки стен. Мастеровые были в духе, однако из-за приглушенных стонов, доносящихся из лазарета, не было слышно ни песен, ни громкого смеха.
– Идемте, агнцы мои, нам пора в путь. Славный Вил поведет нас на юг.
Неожиданно прозрачный воздух огласился знакомым голосом синьора Гостанзо: он вышел на балкон своей опочивальни и потирал опухшие глаза.
– Прощайте, отважные пилигримы. Да пребудет милость Божья на вас и вашем Святом Походе.
Дети взглянули наверх и помахали улыбающемуся лорду. Даже малейшим жестом внимания господин оказал бы им честь, а уж теплые слова куда как вдохновляли! Затем во дворе появился усталый Себастьяни, который усиленно тянул за собой упрямого мула. В свою очередь мул сгибался под тяжестью огромных корзин, груженых хлебом, мясом, фруктами и крупами.
– Мой добрый друг, – выговорил Себастьяни, приблизившись к Петеру, – я несу дары от моего хозяина в знак признательности за твою отвагу и мудрость. А тебе, кроха-менестрель, он преподносит своего лучшего вина.
Принимая из рук стражника драгоценный подарок, Бенедетто улыбнулся от уха до уха. Он низко поклонился.
– Передай твоему милостивому господину благодарность от меня, его смиренного слуги.
– Смиренного? Ну-ну! – усмехнулся Себастьяни. – Дети, облегчите ношу этой несчастной твари, и да пребудет с вами Господь. Л тебе я желаю всего доброго, – обнял он Петера.
– Да хранят тебя небеса, – ответил Петер.
– Где тот златовласый парнишка? Его, кажись, Вилом зовут?
– Вон он там. Страдает, бедняга.
Себастьяни подошел к Билу и внимательно на него посмотрел.
– Утро доброе, юноша, – сказал он. – Позволь мне, старому вояке, заметить, что однажды ты станешь хорошим солдатом.
Вил ковырнул землю носком ботинка. Ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое.
– Нечасто я встречал подобный огонь в глазах, – продолжал Себастьяни и подошел ближе. Вил медленно поднял на него глаза. – Я всегда страшусь в битве, мой храбрый друг. Благодаря страху я еще жив. Благодаря страху и моим товарищам. Я бы не пережил и первой битвы, кабы не зоркие глаза, да быстрые руки собратьев по оружию. Никто не бьется на войне в одиночку, ragazzo, – с чувством добавил он, никто.
Вил неловко переступил с ноги на ногу и с любопытством взглянул на Себастьяни.
– Я думал, ты не говоришь на нашем языке.
– Хм, я никогда не выкладываю нее сразу, – подмигнул солдат. – Маленькая уловка старого вояки.
Мужчина потрепал юношу по мыльным, светлым волосам и твердой рукой хлопнул по спине. Вил слабо улыбнулся и кивнул.
– Теперь присоединяйся к споим крестоносцам и веди их. Пусть никто не погасит огня в твоей душе.
Вил, казалось, воспрянул духом, но тщательно избегал ледяного взгляда Фриды и обиженных взоров сестренки. От укора в их глазах ему становилось так больно, как никогда до сих пор.
Они коротко попрощались с полюбившимся воином Верди. Ветеран и старый падре снова обнялись. Дети благодарно помахали на прощанье синьору Гостанзо, и вышли из ворот. Они миновали мост и направились к долине реки Точе.
* * *
Было свежо, и даже чуть прохладно в то сентябрьское утро, но небо ярко голубело над головой, а теплое италийское солнце приятно согревало. Дети любовались красивыми зелеными холмами, которые появились по обе стороны дороги. Крестоносцы шли мирно, ни о чем не волнуясь: припасов было достаточно, а крестьяне из Пьево, а затем и Вергонте, радушно приняли их на ночлег. Чем дальше они уходили на юг, тем более оживлялись разговоры среди отряда. Все вслух мечтали, как легко будет шагать по мягкой долине, которая ждет их впереди, и как они, наконец, увидят восхитительное море, плещущееся всего в нескольких неделях пути от них.
Одним теплым днем Карл пялился в сверкающее небо, как вдруг неожиданно для себя вспомнил загадку.
– Петер, – проворчал он, – я так и не нашел ответа на твою проклятую загадку!
Бенедетто навострил уши.
– О, а я люблю загадки!
– Как я не бился над головоломкой Петера, мне ни за что не отгадать ee!
– Ну же, Петер, – уговаривал Бенедетто.
– Что, Карл, пусть попробует отгадать?
– Давай. Мне-то все равно не решить ее.
– Тогда слушайте оба, да внимательно, – с напускной гордостью сказал Петер, перебирая посохом камни на дороге. – Я перескажу сейчас всю загадку целиком, и даже две подсказки, которые ты, Карл, еще не слышал. Слушайте внимательно. Вспомните всё, что вы пережили за наш долгий путь и поразмыслите над услышанными словами.
Куда душе щетка лететь,
Когда окончен путь?
Где тень заснеженных дерев
Мечтает отдохнуть?
Песнь дрозда и соловья
По ветру рождена.
Но вот куда, к каким краям
Лететь она должна?
К какому очагу летит
Блеск искорки в глазах?
И что за таинство таится
В серых небесах?
Зажжется росинки слеза
На зелени листа,
Но вот, растает, и тогда
Куда умчит она?
Забыт ребенок на земле,
Но не забытый mil
В какой твердыне, в глубине,
Раздастся его стон?
А теперь, юноша, будь бдителен. Вот две последние подсказки – надо сказать, мои любимые.
И где долина, что века
Хранит дух розы той,
И овевает им всегда
Лик девы молодой?
Где сокровеннейший причал
Армаде звезд найти?
Куда же теням путь держать,
Чтоб свет вновь обрести?
Карл почесал затылок.
– Это все? Самый-самый конец загадки?
– Даю слово.
– Боюсь, – вздохнул Карл, – я даже и близко не ведаю ответа. Но… мне кажется, что в ней говорится… о каком-то месте… особенном месте. Загадочном и…
– Удивительном, – задумчиво бросил Бенедетто.
– О да, верно. Удивительное место, – сказал Петер. – Больше всего на свете мне бы хотелось узреть вечноцветущую долину! А вообразите только гавань, где качаются на якорях бесчисленные звезды! Чудесно! Однако не отчаивайтесь: лишь недавно сам я начал понимать суть ответа! А когда вы отгадаете иносказание, вы несказанно обрадуетесь.
– Я уже не гожусь для разгадывания, быстро пошел на попятную Бенедетто. – Но мой юный друг обязательно справится с задачей, готов поспорить.
* * *
В ту ночь крестоносцы заночевали на берегу Точе. У их ног уверенно и мерно текла река: ни широкая, ни узкая, но местами довольно глубокая и бурная. На этот раз не из чего было сбить плот, поэтому крестоносцы довольствовались тем, что наловили рыбы и наплескались в прохладной чистой воде. Затем они собрались у жаркого костра, чтобы поужинать от щедрости синьора Гостанзо: они лакомились длинными полосками соленой оленины, свежим пшеничным хлебом и медом, копченой бараниной, яблоками и наваристой овощной похлебкой.
Наевшись, они разлеглись на опавших ветках, и Бенедетто спел им тихую песню на ночь. К утру, однако, собрались тучи, и паломники проснулись от легкой мороси. Небо грустно серело над ними. Вил встал, потер глаза и зевнул, поправив тунику. Он затянул пояс и ворчливо раздал наряды на утро. Вил по-прежнему остался вожаком отряда, но былая сила духа оставила его. Не горело в нем прежнее чувство гордости за себя, и, лишившись столь привычного основания, парень сломался. Теперь вместо самовлюбленной уверенности в нем поселилась тоска, которая терзала его душу мучительным чувством cтыда. Раскаяться было для него немыслимо, а отрицать очевидный позор – тщетно. Так он и страдал на перепутье, неспособный принять истину, но и отказаться от нее не в силах. Его не обошла стороной участь многих разочаровавшихся в себе гордецов: внутри его накалялась горькая ярость. От каждого умоляющего взгляда Марии и каждого резкого словца Фриды ярость с еще большей силой закипала в его сердце. Л парочка колкостей от осведомленного обо всем Карла раздувала и без того пылающий гневом костер внутри.
