Вот так вечером пятницы я оказался облаченным в примитивную широкую одежду сабинянки, чья ворсистая ткань натирала мою голую кожу, пока я вел свою труппу из десяти сестер торжественной процессией вокруг обеденного стола кардинала Борджиа, размахивая, прости меня Господи, старинным серебряным кадилом, испускавшим соблазнительный дымок амбры и ладана. Миланский посланник, длиннолицый господин с мешками под глазами, ревел от смеха и качался на стуле, словно маленький мальчик в день своего рождения. Его свита, по большей части молодые мужчины, наконец расслабилась и хватала девушек, когда те проходили мимо. Я осмелился бросить взгляд на самого кардинала. Он откинулся на спинку стула с довольной улыбкой, но я заметил, что он с чрезвычайным вниманием наблюдает за гостями, а не за женщинами. Однако его поза и поведение были столь расслабленными, а приветливое выражение лица поддерживалось так тщательно, что ни один мужчина за столом не чувствовал себя предметом изучения.
– Эрсилии нужно побриться! – выкрикнул кто-то из миланцев.
– Где ваши манеры? – взвизгнул я дрожащим голосом в ужасной, провальной попытке подражать женскому голосу.
Я пытался как-то спланировать эту часть пира – по сути, я едва спал в последние три ночи, так меня все это волновало, – но, по правде говоря, понятия не имел, что делать, пока не прибыли девушки: в плащах и капюшонах, под предводительством «тетушки». С едой все было просто: пара непристойных образов, созданных с помощью птицы, омаров, проволоки и небольшого количества пороха, обычные средства для повышения мужской силы, такие как воробьи, угри и чеснок, большая сахарная змея Сфорцы от буфетчика и, конечно же, умеренная доза моих индийских листьев.
Когда девушки переодевались – прямо передо мной, без тени застенчивости или стыда, – я предложил им еды и вина. Пока они опустошали поднос с лакомствами, одна спросила меня, что я желаю, чтобы они делали. Делали? Я по-прежнему понятия не имел.
– Ты когда-нибудь бывала на таких пирах? – спросил я.
Она кивнула, куда больше интересуясь томачелли, которые ела.
– А что… – Я прокашлялся. – Что обычно требуется?
– Обычно? Ну, мы никогда не играли сабинянок раньше. Мне лучше удаются монашки. Но в основном мы…
Размахивая своим кадилом как безумица, я выстроил девушек перед столом. Подал знак музыкантам – Борджиа нанял четверых лучших в городе, – и они завели торжественную старинную мелодию на трех виолах и лютне. Девушки стояли смирно, только сложили руки в молитве и завели десять пар глаз к небу, моля о милосердии Юпитера, или кому там могли молиться сабинянки. Я поклонился кардиналу.
– Великий Ромул, пощади нас, – жеманно произнес я, пытаясь воскресить в памяти щебетание старой настоятельницы, учившей меня в детстве письму.
Я планировал длинную торжественную речь, полную каламбуров и двусмысленностей, но единственный взгляд на публику убедил меня как можно быстрее переходить к делу. Миланский посол трепетал, словно гончая.
– Пощади нас, молю!
Кардинал наклонился вперед и поставил локти на стол, большой золотой перстень горел, как уголь, в свете свечей. Он размышлял, серьезно, взвешенно.
– Нет, – мягко сказал он.
Посланник, не в силах больше сдерживаться, испустил придушенный вопль радости.
Музыканты переключились на бассаданцу[28], и в мгновение ока девушки сбросили тоги. При виде десяти обнаженных женщин мужчины за столом подняли гвалт, какой обезьяны устраивают в темных лесах, обожравшись забродивших плодов. Моя работа была закончена. Я подбежал к его высокопреосвященству и запечатлел поцелуй на протянутом мне перстне. Потом поклонился и покинул зал спиной вперед.
Я вывалился в переднюю под взглядами подавальщиков и подавальщиц, которые, к моему облегчению, не обратили на меня никакого внимания и в целом, казалось, чрезвычайно скучали. Я как можно быстрее переоделся в собственную одежду, потом отправился на кухню – убедиться, что все идет как надо. Я знал, что будет в пиршественном зале: девушки потанцуют, потом гостей пригласят присоединяться. Если зайдет дальше, то уже волей самих гостей: его высокопреосвященство оплатил девушек до завтрашнего утра, в его дворце имелось множество кроватей, а слуги были совершенно не склонны болтать. С тем количеством каннабиса, которое я положил в вино, я не сомневался, что все зайдет намного, намного дальше. Я быстро выпил с Теверино и пошел обратно в пиршественный зал, не зная точно, что обнаружу.
Миланский посланник исчез, как и половина его свиты. Осталось три девушки, все так же совершенно голые. Стол был разорен, сахарная змея разбилась на кусочки, усыпавшие весь пол. А Борджиа по-прежнему сидел в своем кресле, погруженный в беседу со скромно одетым человеком из посольской свиты, и никто из них не обращал внимания на остальных гостей, которые играли в пьяную игру с двумя девушками.
– Одна останется, я думаю, – сказал тихий голос у моего плеча. Это была седовласая хозяйка борделя. – Я обычно оказываюсь права, и если так, вы ее возьмете?
– Я?!
– Привилегия стольника. Хотя последний был содомит, – добавила она с оттенком осуждения. – Если вы тоже – прошу прощения, ваше благородие, – я заберу ее домой.
– Простите, если я – что?
– Содомит. Не обижайтесь, ваше благородие, но мессер Доменико говорит, вы из Флоренции. И из вас вышла прелестная сабинянка.
Вот так я завершил первую неделю в палаццо Борджиа со шлюхой, назвавшейся Рома, – сомневаюсь, что это было ее настоящее имя. Уроженка Реджо, смуглокожая, пахнущая оливковым деревом, она, после того как мы закончили, рассказала мне рецепт макарон с луковицами дикого гиацинта и улыбнулась, впервые за весь вечер.
43Всякий раз, когда у меня выдавалось свободное время, что и всегда-то было редкостью, а сейчас стало еще большей, я привык прогуливаться вверх по Квиринальскому холму, чтобы навестить Помпонио Лето. В этот день – из тех осенних дней, когда небо кажется ясным и прозрачным до самых Врат Господних, – я встретил его на спуске, с заступом, фонарем и мотком веревки.
– Нино! – Он засеменил ко мне и обнял, довольно болезненно стукнув фонарем по пояснице. – Я нашел пещеру на Эсквилине! Совершенно потрясающую! Пойдешь?
Я согласился весьма охотно. Лето брал меня в пару таких экспедиций раньше, но в катакомбы на Аппиевой дороге, уже частично изученные. Меня всегда восхищала вдохновенность Лето и чистая радость, которую он находил в ковырянии в том, что мне казалось дырами и ямами, полными пауков и заваленными щебнем; кроме того, я всегда узнавал что-нибудь новое, и все это было так далеко от моей обыденной жизни, как только возможно. Мы вернулись к нему домой, взяли еще один фонарь, а потом двинулись к Эсквилину, который возвышается над Колизеем с севера, – место мягких склонов, развалин, олив и коз. Лето направился к изогнутой стене бань Траяна и остановился в нескольких каннах[29] от нее, посреди группы старых олив.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал он, возясь с огнивом и трутом. – Знаешь, я завел привычку расспрашивать всех пастухов и козопасов про всякое старье, которое им может попасться. Ну и вот… – Он умолк и зажег фонари. – Вчера один мой знакомый юный козопас пришел ко мне домой, очень взволнованный и очень желающий получить пару скуди, нет нужды говорить. Он провалился сквозь трещину в земле, как он сказал, в большой грот. И привел меня… Сюда. – Помпонио взял заступ и прошел туда, где одна огромная древняя олива завалилась набок. – Вчера у меня не было фонаря, но теперь fiat lux[30], да? Лезем, Нино!
Он поставил наземь фонарь и положил заступ, снял с плеч веревку и растянулся на земле во весь рост. Сначала я решил, что он меня разыгрывает, но потом его руки, голова и плечи исчезли в земле, а через мгновение появились обратно – с паутиной и листьями, прилипшими к седым волосам, словно венец скорбного победителя.
– Фонарь! Фонарь! – взволнованно воскликнул он.
Я опустился на колени и передал ему требуемое. Теперь я разглядел, что он лежит на краю настоящей расселины в земле или, скорее, дыры между двумя совершенно обычными на вид каменными плитами, торчащими из-под дерева.
– Хорошо. Теперь возьми веревку и обвяжи один конец вокруг дерева.
Я сделал, как он сказал, а второй конец сбросил в дыру. Кольца развернулись и исчезли в смоляной темноте. Она выглядела совсем не привлекательно, но Лето уже ухватился за веревку и спускался под землю, прицепив фонарь к щиколотке. Трещина поглощала его, пока наверху не осталось только длинное лицо.
– Под ногами до сих пор ничего нет! – жизнерадостно заявил он. Потом с несколькими вздохами и рыками – он был в замечательной форме для человека его лет – исчез полностью. Веревка дергалась и раскачивалась, дергалась и дрожала. Потом застыла.
