— Как это могло случиться? — спросила Марсия, когда врач ушел, с упреком глядя на Авла.
Тот виновато опустил голову.
— Так получилось, госпожа, что я… я взял молоток и…
Херея тут же вмешался:
— Ты рассказываешь неправильно, Авл. Я уже стоял на крыше. Нагнувшись к тебе, я потерял равновесие и рухнул. Ведь так все было?
Авл облегченно вздохнул:
— Так точно, трибун!
Несмотря на сильную боль, Херея чувствовал облегчение. Теперь он сможет смотреть другу в глаза, а это стоило сломанной ноги.
Каждый сенатор во время судебных процессов мог выступать в качестве защитника, хотя во многих случаях, когда обвинял император, дело это было весьма опасное.
Один дальний родственник попросил о такой услуге Сенеку.
Его обвиняли в неуплате налогов, он же утверждал, что один из его вольноотпущенных рабов сам за его спиной вел дела и подделывал бумаги. Сенека собрал доказательства невиновности родственника, выступил с длинной отточенной речью, и ему удалось спасти своего подзащитного. Калигула выслушал две трети речи, а потом молча встал и ушел.
Поэт в тот же день обратился к Каллисту, что в данной ситуации было единственно правильным. Тот принял Сенеку с мрачным выражением лица.
— Я слышал, что император разгневан твоей речью. Иди домой, Луций Сенека, и ложись в постель. Если в ближайшие дни он не тронет тебя, отправляйся лечиться куда-нибудь подальше.
Сенека послушался совета. Он позвал Евсебия и все рассказал ему. Врач приготовил для него потогонное средство. Потом они зарезали курицу и испачкали ее кровью несколько платков, которые бросили рядом с постелью.
На следующий день явились преторианцы. Евсебий преградил им путь к постели.
— Вы хотите схватить умирающего или, может быть, заразиться от него? У Сенеки последняя стадия болезни легких, и будет чудом, если он переживет осень.
Преторианцы доложили обо всем императору. Калигула наморщил лоб:
— Я это уже не раз слышал. Что-то он долго умирает… Не разыграл ли он вас?
— Нет, император, — заверил трибун. — Сенека лежал весь в поту, а на полу я заметил платки в кровавых пятнах.
— Хорошо, тогда скоро он отправится к Орку. Мнит из себя великого оратора, потому что два-три сенатора похлопали ему в ладоши. Мне аплодируют тысячи.
Сенека выждал еще неделю. Он обсудил с Евсебием место лечения.
— Что касается болезни легких, врачи расходятся во мнениях. Одни рекомендуют морской воздух, другие расхваливают целительные свойства горного, а ты сам уже побывал в Египте.
— Евсебий, ты ведешь себя так, будто я действительно болен. Я притворялся, чтобы спасти жизнь.
— Все же ты не совсем здоров: часто кашляешь, иногда тебя лихорадит, быстро устаешь и жалуешься на потерю аппетита. Прежде всего, я беспокоюсь, как ты перенесешь зиму. Холод и сырой воздух могут убить тебя.
— Не холодная зима грозит мне гибелью… Что ты думаешь о Сицилии? Зимы там мягкие, и воздух свежий. Через несколько дней я мог бы уже быть там.
Евсебий кивнул:
— Мне поехать с тобой?
— Да, твое присутствие не повредит, если меня там найдут.
Перед отъездом Сенека навестил Ливиллу. Она грустно улыбнулась.
— Это настоящее чудо, что ты еще жив… что мы все еще живы.
— Да, но все может измениться в любой день.
— Почему ты ничего не хочешь предпринять? — накинулась на него Ливилла. — Или ты готов как баран пойти на заклание? Стоицизм — это хорошо, но ты, Луций, похоже, вообще ни о чем не хочешь думать.
«Сейчас она похожа на Агриппину, — подумал Сенека. — Все-таки сестры есть сестры».
— У нас была любовь, — сказал поэт, — и что с ней стало? Когда мы видимся, сразу начинаем спорить, когда я хочу тебя поцеловать, ты отстраняешься, говоришь, что есть дела поважнее.
Лицо Ливиллы смягчилось:
— Но ты ведь понимаешь, Луций, мы боремся за свою жизнь! Не только ты и я; есть много людей, которые не собираются дать тирану раздавить себя. Присоединяйся к нам. Мы должны что-то сделать, и сделать быстро!
Сенека стоял на своем:
— Из меня плохой заговорщик. Я поэт и философ и буду вам только в тягость.
— А может быть, ты просто трус?
— Кем бы я ни был, Ливилла, я болен. Послезавтра по совету врача я уезжаю в горы и хотел с тобой попрощаться.
«Да, возможно, я и правда трус, — рассуждал Сенека, — но постоянный страх за жизнь не даст мне работать. А работа для меня — самое важное».
Корнелий Кальвий провел спокойный размеренный день. Он был настолько богат, что мог позволить себе иметь огромный сад на Квиринале, хотя цены на землю здесь были чрезвычайно высоки. Привычки его давно сложились — Кальвий каждый вечер плавал и сейчас, после ужина под открытым небом, собирался немного почитать из «Истории Карфагена» Корнелия Кальвуса. Помешал этим планам трибун преторианцев.
— Я разговариваю с достопочтенным Корнелием Кальвием, бывшим сенатором?
Кальвий удивленно поднял на него глаза:
— Это так. Что случилось? Это касается моего племянника Сабина?
— Нет, господин, только тебя. Императорский суд выдвинул против тебя обвинение, которое я должен передать.
Кальвий взял в руки свиток:
— Что это может быть, трибун? Я еще при Тиберии оставил службу и с тех пор не интересуюсь общественными делами.
— Меня это не касается, ты обо всем прочитаешь в обвинении. Мне же приказано тебе передать, что наш божественный император не хочет огласки и дает тебе возможность в течение двух дней выбрать другой путь. Тогда ты сможешь распорядиться третью своего состояния, а две трети завещать Августу. В случае судебного приговора он получит все твое состояние.
Кальвий заставил себя улыбнуться.
— Значит, я осужден прежде, чем начали процесс? В мои времена все было по-другому… Ну что же, благодарю тебя, трибун. Надеюсь, с адвокатом я могу посоветоваться?
Преторианец пожал плечами:
— Если считаешь необходимым… Но только в доме, который с этого момента находится под моей охраной.
— Я уже узник?
— Ты под домашним арестом, Корнелий Кальвий.
Когда трибун удалился, к Корнелию подошел слуга.
— Господин…
— Не сейчас, друг мой. Я позову тебя позже.
Кальвий развернул свиток. То, что он прочитал, казалось, имело отношение к кому-то другому. Речь шла о налоговом преступлении, неясном обвинении из времен Тиберия, оскорблении величия…
«Это, должно быть, ошибка», — сказал себе Кальвий. Он смутно помнил, что еще за несколько лет до смерти Тиберия один его дальний родственник обвинялся в чем-то подобном. Вдруг его с ним перепутали?! Корнелии были большим родом, тут вполне можно было запутаться. Конечно, Кальвий знал, что процессов и казней в последнее время стало очень много, но он был уверен, что за каждым из пострадавших была какая-то вина. В конце концов, в Римской империи существовали закон и право.
Кальвий отправил посыльного к адвокату, который с давних пор вел дела Корнелиев, и попросил его о срочном визите утром следующего дня. Потом он лег в постель, но так и не прикоснулся к «Истории Карфагена», предпочтя ей так хорошо ему знакомый свиток с письмами Эпикура. Бессознательно он нашел то место, где греческий философ размышляет о смерти.
«Приучи себя к мысли, что смерть не может причинить нам боль. Все хорошее и плохое связано с восприятием, смерть же отменяет его. Она отменяет жажду бессмертия и наслаждение конечностью жизни. Нет ничего ужасного в жизни для того, кто осознал, что в „нежизни“ нет ничего ужасного. Поэтому в этом нет смысла, когда кто-то говорит, что не боится смерти, потому что она приносит страдание только в ожидании. Пока мы живем, смерти нет, а когда она приходит, нет нас».
Кальвий повторил:
— Пока мы живем, смерти нет, а когда она приходит, нет нас.
«Звучит убедительно, но, в сущности, это софистика», — подумал Кальвий и почувствовал глубоко внутри огромную жажду жизни, жажду продолжения бытия. Он хотел еще прочесть столько книг, столько кругов проплыть в бассейне, столько всего обговорить с Сабином. Но все же Кальвий был стоиком, поэтому смог скоро уснуть и проснулся только на рассвете.
Чуть позже пришел адвокат, у которого Кальвий хранил свое завещание.
— Ну, Корнелий Кальвий, ты хочешь изменить завещание? Возможно, в пользу какой-нибудь женщины?
Кальвий засмеялся:
— Нет, мой дорогой, никакой женщины нет, и завещание мое хочет изменить другой.
Он протянул адвокату обвинительный акт. Тот озадаченно прочитал его, потом пробежал глазами еще раз.
— Это правда?
— Ни единого слова! — твердо ответил Кальвий. — Ни один пункт не имеет ко мне никакого отношения. При Тиберии существовал еще один Корнелий Кальвий, и его в чем-то обвиняли, но я не знаю, чем кончилось дело и жив ли он.
