Тем временем вернулся из Мисии Тевкр. В стане его едва не побили камнями, как брата изменника, — ахейцы уже успели сообразить, что Аянт только вследствие обуявшего его безумия направил на баранов и овец те удары, которые, собственно, были предназначены для них. Узнав от Подалирия, как обстояло дело, он бросился в палатку брата, чтобы предупредить дальнейшую беду. Поздно! Аянт уже покинул ее, якобы для очищения. Очищения! Да, как же! Теламонид сразу понял то, чего ни подруга, ни родные, ни воины понять не могли. Приговор суда мог лишить Аянта внешней чести; это еще полбеды. Внутреннюю же честь мы только сами у себя можем отнять позорящим деянием; Аянт, мечтая о том, чтобы вернуть себе внешнюю честь, и ее не вернул, и внутреннюю потерял. А значит…
— Идем! — крикнул он своим. — Идем все, отыщем его, живого или мертвого!
Искали, искали — вдруг крик Текмессы дал понять, что ее поиски увенчались печальным успехом. Среди чахлых кустов на берегу лежал Аянт в луже крови; меч Гектора, воткнутый рукояткой в землю, выдавался своим острием из его спины. Таково было очищение героя!
Немногие последовали за Тевкром, чтобы оказать последнюю почесть сыну Теламона. Но новый курган, насыпанный на другом краю корабельной стоянки, у Ретейского мыса, возвещал потомкам, что честь — великое благо, и ее утрата — великое зло.
После гибели обоих внуков Эака — Пелеева сына Ахилла и Теламонова сына Аянта — силы ахейцев были так ослаблены, что им нечего было рассчитывать на успехи в войне с троянами. Пришлось думать о привлечении новых витязей; но кого? Человеческие расчеты подсказывали различные имена, более или менее громкие; но желательно было узнать мнение богов. Тут указания двоились. По одним, Троя могла быть взята лишь Эакидом; по другим — лишь взявшим ее однажды луком Геракла. Единственным Эакидом был Неоптолем, сын Ахилла и Деидамии, росший при матери на Скиросе; правда, он был еще очень молод, но зато — сын Ахилла. Лук Геракла находился в руках Филоктета, брошенного товарищами на пустынном берегу острова Лемноса.
Пришлось Одиссею съездить за тем и другим. Вызвать Неоптолема было очень нетрудно: отрок сгорал желанием увидеть поле славы и смерти своего отца. В стане его обласкали: «Ты не сын Ахилла, ты сам Ахилл!» — с восторгом повторяли мирмидоняне, старые ратники его отца. Одиссей благородно уступил ему Гефестовы доспехи, присужденные ему не так давно судом товарищей; Менелай принял с особой нежностью нового борца за его честь и обещал по окончании войны выдать за него свою дочь Гермиону, так же напоминавшую свою мать Елену, как он — своего отца Ахилла.
Труднее было уговорить Филоктета вернуться к прежним товарищам. Отправившись за ним с Неоптолемом, Одиссей нашел его там же, где он оставил его десять лет тому назад: его жилищем была пещера, его пищей — всякая птица, которую он добывал волшебным луком своего покойного благодетеля. Когда наконец удалось привлечь и его, враги могли высмеять плоды стараний Одиссея; весь прирост состоял в одном отроке и одном калеке, едва передвигающем собственные ноги. Но этот отрок был героем, а этот калека, получив полное исцеление под искусной рукой Махаона, стал вскоре грозой вражьего стана.
Помощь обоих явилась очень кстати. К троянам прибыл новый союзник; это был молодой царь мисийского Пергама Еврипил. Пока был жив его отец Телеф, исцеленный некогда Ахиллом, клятва, бывшая условием этого исцеления, была исполнена свято: Телеф и сам не двигался с места и сыну не давал. Но после его смерти его вдова Астиоха, сестра Приама, получила полную власть над сыном: забывши, что он делается нарушителем клятвы своего отца, поклявшегося и за себя и за свой род, Еврипил взял с собою свою мисийскую рать и поспешил на помощь Приаму. Подобно Мемнону, и он был принят с великой честью вождем троянских сил, своим двоюродным братом, и Приамом.
И вот наконец после долгого перерыва война возобновилась. Всеобщее внимание возбуждали, понятно, новоприбывшие: Филоктет и Неоптолем на ахейской, Еврипил — на троянской стороне. Первые два, привлеченные оба на основании вещаний, смотрели на себя как на носителей рока и в бой шли вместе; точно так же, впрочем, и Парис не отходил далеко от Еврипила. И вышло так, что битва этого дня должна была быть решена двойным поединком обоих латников, Неоптолема и Еврипила, и обоих стрелков, Филоктета и Париса. Первые на близкое расстояние подъехали друг к другу: опять поднялось пелионское копье, некогда сверкавшее в руках Ахилла на горе его противнику Телефу — но теперь им потрясал сын против сына. Но исход был этот раз более решительным: не раною, а смертью в цвете лет искупил Телефид свое неповиновение отцовской клятве.
И в тот же миг стрела, пущенная из победоносного лука Геракла опытною рукою Филоктета, рассекла шкуру пантеры, покрывавшую грудь Париса, и глубоко вонзилась в его тело.
Это значило — смерть; Парис это знал. Смерть… неужто смерть? В вихре мыслей, пронесшихся внезапно в сознании пораженного, одна прозвучала так явственно, что ему показалось, будто чей-то голос, певучий и нежный, громко произносит ее перед ним: «Когда твой рок исполнится, вспомни, что я тебя жду».
Друзья хотели его отвести в Трою, но он отказался: «На Иду! К ней!» Они поняли его. Поддерживаемый ими, он, хотя и с трудом, побрел вверх по тенистым склонам троянской горы. Чем дальше, тем более старинные, забытые образы воскресали перед ним. Тропинки, усыпанные сухими листьями, ручеек, с тихим журчаньем прыгавший с камня на камень, могучие вязы, на морщинистой коре которых он вырезывал ее имя, сплетая его со своим, — свидетели далекого, невинного, безоблачного счастья. А вот и она, роковая поляна, на которой ему явились три богини… если только это не был сон…
Тут силы оставили его. Друзья уложили его на мягкой мураве луга, а один из них пошел отыскивать отшельничью пещеру Эноны. Найти ее было нетрудно: ее выдавала неумолчная песнь жалобы из уст ее обитательницы. Коон — так звали троянца — быстрым шагом вошел в пещеру. «Да будет нам счастливой приметой, — сказал он с жаром, — что ты поешь про него! Он здесь, близ тебя, он смертельно ранен, он ждет помощи от своей давнишней подруги». Но Энона сурово покачала головой. «Я пою, — ответила она, — про Александра, своего погибшего друга; Париса, мужа Елены, я не знаю». Но Коон не прекращал своих просьб, и оскорбленная красавица дала себя наконец тронуть. Она взяла с собою разные целебные снадобья и последовала за троянцем на роковую поляну.
Парис лежал с закрытыми глазами; он был так прекрасен и теперь, с печатью смерти на лице! Энона прильнула к его устам, к его груди: да, он еще дышит, сердце еще бьется, но еле заметно: смерть еще не совсем оторвала его душу, но она уже на самом краю и вот-вот улетит. Энона вынула стрелу, перевязала рану, влила умирающему в рот живительного зелья… он вздохнул глубоко, веки дрогнули… да, смерть выпустила свою добычу! Еще несколько капель: прекрасный лик расцвел счастливой улыбкой, он втягивает в себя ее благовонное дыхание; да, несомненно, он чует ее присутствие. Боги! Неужели он ей возвращен, неужели прежнее счастье для них начнется вновь?
Вот уста дрогнули, они точно что-то шепчут… Энона с замиранием сердца прислушивается… да, они шепчут… слово… имя… имя: Е-ле-на…
Мгновенно она отпрянула от него; разбив сосуд с живительным зельем о ближайший камень, она молча отправилась назад в свою пещеру. Улыбка застыла на устах Париса; смерть вторично вцепилась в свою добычу и этот раз уже не вернула ее жизни.
Зазвучал топор в зарослях Иды: здесь, на роковой поляне, где начался тернистый путь славы для Александра-Париса, был в глубокой яме для него сооружен костер. Так решили друзья, чтобы не расширять розни между его родителями и разлюбившей его женой. С наступлением вечера все было готово; промежутки между бревнами были заполнены смолистыми сучьями и буреломом. Тело царевича положили на костер, старательно окружили отовсюду туком зарезанных овец с ближайших загонов; лишь только на небе затеплились звезды, Коон факелом поджег костер. Тотчас поднялся высокий столб пламени; он возвестил о похоронах и лежавшему в равнине городу, и всем зарослям и пещерам Иды.
И вскоре затем женский образ, весь в белом, точно туманный призрак, выплыл из-за окружающих поляну деревьев, скользнул легкой поступью по ее мураве и скрылся в огненном столбу. Все прошло быстро, точно видение.
Костер горел до самого утра…
После гибели Париса трояне совсем перестали выходить в открытое поле; опять началась осадная война, которая грозила затянуться до бесконечности. Одиссей, более чем когда-либо душа стана, видел, что только хитростью можно сломить упорное сопротивление врага. В хитростях он не находил себе равного; но те, которыми он приобрел себе громкую славу «многохитростного» и у своих и у врагов, доставляли ему только мелкие успехи — до того мелкие, что нам ими и заниматься не приходилось. Здесь же требовалась хитрость крупная, решающая, такая, которая положила бы конец всей войне.
