Увидев улыбки на лицах тех, кто его слушал, Бремхолл выдержал паузу и сказал:
— Капитан дает свободу действий. Главная палуба в нашем распоряжении. Давайте подумаем, как занять детей — больших и маленьких. Сегодня, сразу после ужина, мы соберемся снова. Я приглашу не только полковника Аллена, но и господина Каяхару. Подготовьте ваши вопросы и предложения.
…Когда привыкаешь к пароходу, то уже считаешь его своим домом. Ну и что с того, что стоит он на воде и шторма вольны бросать его, как им заблагорассудится! Ведь и на суше случаются землетрясения. А это куда хуже.
Детям не нужен был гид, чтобы ознакомиться с «Йоми Мару». В первый же день они обошли весь пароход, от носа до кормы. Было только два места, где им запретили появляться. Это ходовая рубка — святая святых (известно, что капитан на судне — царь и бог). И дверь в трубе — очень высокой трубе, возвышающейся до середины грот-мачты.
Входить в эту дверь строжайше запрещено. Но Федя Кузовков, которого японский капитан одарил своей милостью, побывал и здесь. Федя рассказал товарищам, как спустился по железному трапу далеко вниз, и ему показалось, что он попал в преисподнюю. Но это была кочегарка. Тела кочегаров (они были без рубах) блестели от пота, смешанного с угольной пылью. Одни подвозили на тачках уголь от бункера к котлам. Другие забрасывали топливо в топку, которая напоминала огненную пасть ненасытного чудовища.
Федя стоял как завороженный, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища. Одновременно страшного и любопытного. Все слилось воедино — звуки и краски. Раскаленные угли вспыхивали ярче солнца. Так что приходилось прикрывать руками глаза, а от скрежета лопаты по металлическому настилу закрывать ладонями уши. Даже на расстоянии лицо обдавало жаром, а глаза слезились от едкой гари. Что же сказать о тех, кто стоял у топки целую вахту при пятидесятиградусной жаре, кто очищал колосники от шлака, дышал газом и ядовитой пылью. И все это ради того, чтобы стрелка манометра держалась на красной черте, чтобы без остановки работала паровая машина, чтобы днем и ночью вращался гребной вал.
Кочегары на какую-то минуту остановились передохнуть и хлебнуть водички. Прямо из чайника, из носика. Уставшие руки так дрожали, что струя воды не попадала в широко открытый рот и струилась, оставляя следы на угольно-черных груди и животе.
Феде тоже предложили испить водички, но он, даже не поблагодарив, ухватился руками за перекладину трапа и поспешил наверх, к солнцу и товарищам.
…Дети, особенно девочки, часто шли на корму, чтобы полюбоваться пенным следом от винта. Некоторые даже сочиняли стихи. И только Феде виделось другое. Теперь-то он хорошо знал, что вращает винт. Не только энергия, заключенная в темных глыбах антрацита. Но и близкий к отчаянью труд людей.
Все в этой жизни идет рядом — кильватерная струя за кормой и тянущийся вслед за пароходом дым из трубы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗОЯ ВАСИЛЬЕВНА
Вспоминая о своем путешествии, бывшие колонисты начинали свой рассказ не с самого начала, не со дня отъезда из Петрограда, а с «Йоми Мару».
Прежде чем увидеться с Зоей Васильевной Яковлевой-Трофименко, я получил от нее не меньше десятка писем. А приехав в Ленинград, предложил встретиться в каком-нибудь кафе, например в «Садко».
— Нет-нет! — возразила она. — Я уже давно не ходок по ресторанам. Кроме того, мои наряды слишком старомодны. Лучше — у меня дома. Я вас угощу оладушками со сметаной. Таких в ресторане нет. И покажу семейный альбом. Ручка у вас с собой? Тогда запишите: Петроградская сторона, Кронверкская… Это знаменитая улица. Ее все знают.
Записывая адрес, я невольно вспомнил Виталия Запольского. Кажется, оладьи — фирменное блюдо всех колонистов.
…Кронверкская, действительно, оказалась улицей прелюбопытной. Но не храмами или дворцами, а домами — старинными, но добротными. Город я знал плохо, но подумал: возможно, в таких домах жили герои Федора Достоевского.
Первое, что мне показала Зоя Васильевна, была фотография, висевшая на стене.
— Это наш старый добрый «Йоми Мару». Но его уже нет на свете, как и многих колонистов. Со мной рядом живет военный моряк. Уже в отставке. От него я впервые узнала морское выражение — «порезать на гвозди». Так говорят о списанных судах, которые отправляют на металлолом. Вы знаете, услышав эту поговорку, я даже обрадовалась. Что, если и в самом деле палуба и борта «Йоми Мару» пошли на гвозди… Выходит, наш пароход и здесь сослужил добрую службу. Ведь без гвоздя не построишь дома и не повесишь на стену фотографию. Но лучше металл пошел бы на постройку нового судна. Его пассажирами должны быть тоже дети, но не бегущие от войны и голода, как мы в свое время.
Зоя Васильевна остановилась, чтобы посмотреть мне в глаза — как я отношусь к ее словам.
— Фантазерка я. А вам самому приходилось бывать в Японии?
— Много раз. Мы возили лес.
— Если снова попадете в Японию, смотрите названия судов. Уверена, вам встретится новый «Йоми Мару».
У Зои Васильевны проницательные глаза при обезоруживающей улыбке — редкое сочетание. Ей восемьдесят. Болезнь не дает выпрямиться. Но она себя называет «локомотивом». Ее мысли устремлены в будущее. А меня интересует прошлое. И я решил перехватить инициативу.
— Чья это фотография? — показал я на японца в морской форме. — Не капитан ли Каяхара?
— Это Уази — помощник капитана. Ему очень нравилась моя сестра Валя. И он ей подарил свою фотографию. И даже написал адрес. Здесь иероглифы. Но я знаю перевод: «Город Кобе. Улица Накомати, дом двадцать семь. Пароходное акционерное общество „Какуда Кисен”. Пароход „Йоми Мару”. С приветом, Уази». Он был старше нас лет на пятнадцать. Жив ли сейчас? Вряд ли… Но как знать? Я читала, в Японии живут долго. Наверное потому, что едят рыбу.
— Вы помните и других японцев?
— Как не помнить? Капитан Каяхара… Добрый и приятный человек. Однажды один из мальчиков спросил, опасно ли наше плавание. Капитан ответил, что в море всегда опасно. Но сам он больше всего боится блуждающей мины. Не дай бог получить пробоину. Ведь в трюмах тысяча человек.
— Вы вели дневник?
— Мои подруги это делали. Не ленились. А я надеялась на память.
— И что же?
— Многое забыла. Но многое и помню. Мы жили в неказистых условиях. Пароходный быт нас устраивал. Но мы не любили слишком долго находиться в темном трюме. Там мы только спали и обедали. А остальное время проводили на палубе. Она была нашим двором. Здесь мы прогуливались, занимались гимнастикой, играли в волейбол, назначали свидания. Вечерами смотрели кино и танцевали, любовались рыбками, которые летали над океаном, словно ласточки. Вы не поверите, но все было как дома. Человек ко всему привыкает…
— А был на пароходе случай, который особенно запомнился?
— Как не быть… Однажды я чуть не упала в океан. Сидели мы с Соней Абусовой на борту, а ножки свесили наружу. Вдруг звонок на обед. А звонок этот действовал на нас как сигнал тревоги. Заслышав его, мы неслись как сумасшедшие. И вот наше первое побуждение с Соней — спрыгнуть на пол. А ведь под нами не половицы, а океанские волны! О боже! До сих пор не могу думать без содрогания о том, что было бы с нами. Вот бы досталась акулам вкусная закуска… Чего только не случалось от легкомыслия… Бедные-бедные наши воспитатели…
Дети поужинали и снова вернулись к столу. Но теперь перед каждым была не тарелка, а тетрадь. Наступил час исповеди и откровения.
Кто-то начал вести дневник еще два года назад, когда колония жила на Урале. И теперь у них скопилось много тетрадок — целое собрание сочинений.
Другие завели дневник совсем недавно. Их ждут океан и дальние страны. И будет жаль упустить хотя бы одну подробность, когда, вернувшись в Петроград, они соберутся всей семьей вокруг настольной лампы. Когда-то папа и мама читали им книги приключений. Теперь они будут слушать то, что приключилось с их собственной дочерью или сыном.
Вот строки из дневника Ирины Венерт:
«Тихий океан похож на жидкий голубоватый металл. В час заката металл становится расплавленным перламутром, отливающим всеми цветами радуги. В эти минуты океан настолько неподвижен, что нос нашего парохода не поднимает волны, а только разрезает эту тяжелую, густую, невероятно сказочную перламутровую массу».
А вот что пишет Валя Скроботова:
«Из японцев мне особенно запомнился матрос Ямасаки. Он безответно влюбился в нашу девочку Марусю Богданову.
Мы живем в трюме, оборудованном под спальню. Ямасаки приходит к нам в свободное от работы время, садится против Маруси и тяжело вздыхает. Другие девочки занимают места на соседних койках. Мы понимаем, это настоящая любовь. Но… любовь безнадежная. И очень жалеем японского матроса.
А наша Маруся тем временем восседает как богиня. У нее вздернутый носик и русые кудряшки. И она позволяет себя созерцать с бесстрастным выражением лица.
