– Куда это вы собрались, мадам? – спросила ее мать.
– Хочу выйти на дождь. Мне жарко.
– Жарко будет твоей заднице, когда я ее обработаю. Вернись на кухню.
– Наш добрый сержант проследит, чтобы никто не выходил из дома, – сказал Пикар.
Он улыбнулся Эстель, словно радуясь, что может издеваться над ней вместо Тифани, а потом сунул руку в кошелек и достал серебряный франк, зажав его между большим и указательным пальцем.
– Ты знаешь, почему идеально подходила на роль маленькой Магдалины? – спросил он неожиданно.
Девочка не ответила и попятилась от этой страшной зеленой лягушки.
– Потому что у тебя рыжие волосы, – объяснил Кристьен. – Но Иуда тоже был рыжим.
Он бросил монетку, которая ударилась о грудь Эстель и упала на пол.
Та всхлипнула и убежала на кухню. Там она вскарабкалась на скамью у окна и высунула голову наружу. Дождь хлестал ее по лицу. Ля Росса посмотрела вниз и еще раз убедилась в том, что и так знала: слезть невозможно, а прыгать слишком высоко. Она предала Гриманда. Она Иуда. Что может быть хуже? Слезы катились по ее щекам вместе с каплями дождя. Может, все-таки прыгнуть?
Незнакомый сержант протянул руку из-за ее спины и закрыл окно.
– Не волнуйся, маленькая Магдалина. – Его улыбка обнажила единственный передний зуб. – Это не наше дело. Черт возьми, не луковым ли супом тут у нас пахнет?
Однозубый посадил Эстель на скамью, и она смотрела, как стражник пробует суп и облизывается. Потом он наполнил две миски, но есть девочке не хотелось. Она думала, как предупредить Гриманда, что за ним идут Малыш Кристьен и Воины Христа.
– Сержант! Быстро! – Испуганный голос Кристьена был похож на шипение. Однозубый сделал большой глоток прямо из миски и шагнул к двери. Эстель, движимая любопытством, последовала за ним. В спальне Баро с дубинкой в руках прижался к стене рядом с входной дверью.
– Возьми оружие, – сказал Пикар. – Кто-то идет.
Однозубый сдернул с плеча лук, вложил в него стрелу и отступил на кухню, заняв позицию для стрельбы. Потом он посмотрел на Эстель и прижал палец к губам. В дверь громко постучали. Пикар посторонился и кивнул хозяйке дома.
– Кто там? – спросила Тифани.
– Это Пепин. Впустите меня. Я мокрый, как вареная лягушка.
– Пепин один из подручных Гриманда, – прошептала хозяйка.
Кристьен прикусил губу и задумался.
Сердце Эстель учащенно забилось. Пепин предупредит Гриманда. Но услышит ли он ее через дверь? Крик точно услышит, но тут все время кричат.
– Впусти его и улыбайся, – сказал Пикар ее матери. – Ты знаешь, что поставлено на карту.
Он подал знак Баро, и тот поднял дубинку.
Тифани изобразила улыбку, открыла дверь, и насквозь мокрый Пепин переступил порог. Эстель протиснулась мимо Однозубого и закричала что есть мочи:
– Беги, Пепин! Они хотят убить Гриманда!
Гость посмотрел на нее. Дубинка Баро опустилась ему на затылок, но Эстель не видела, как он упал. Тифани ударила ее тыльной стороной ладони по лицу, и у девочки потемнело в глазах. Придя в себя, она обнаружила, что стоит на четвереньках перед башмаками Однозубого. До нее донеслись стоны и крики, но теперь ей было уже все равно.
Она предала Гриманда.
Она Иуда.
Она больше не будет летать с драконом.
Нападение на особняк д’Обре было организовано пять дней назад при посредничестве хозяина таверны «Слепой волынщик» по прозвищу Папа Поль. Тридцать золотых экю и вся добыча, которую можно унести, предназначались не просто за убийство всех обитателей дома – смерть обеих женщин оговорили особо, – но и за жуткую картину, которую должны оставить после себя нападавшие.
– Отрежьте им сиськи, – сказал Поль. – Побольше фантазии и крови. Спусти своих парней с поводка. Дай этим господам повод для слухов. Пусть попотеют на своих шелковых простынях.
Он понимал, что такая дерзкая акция опаснее обычной, и именно поэтому обратился к Инфанту Кокейна. Опасность отразилась и на цене.
Гриманд поднял цену до пятидесяти – сумма свидетельствовала, что злоба, оплачивавшая счет, зрела где-то далеко от Дворов. Деньги отвечали на все остальные вопросы, и король воров не стал их задавать. Осталось получить последние двадцать золотых и попытаться что-нибудь выведать у жирного ублюдка. Именно за этим гигант и шел теперь к Полю.
Спускаясь на закате солнца с холма в направлении Ле-Аля и «Слепого волынщика», он отметил, что впервые на его памяти Дворы можно считать самыми безопасными улицами Парижа. Здесь не было ни гугенотов, ни ценностей, которые можно украсть, – кроме тех, что уже были украдены, однако ни один человек, дорожащий своей жизнью, не посмеет предъявить на них права. Более того, банды жалких подонков и бродяг, попрошаек и беспризорных детей покинули свои обычные места. Они разбрелись в поисках добычи – любого вероисповедания, – которую благодаря королю теперь можно было найти по всему городу. Для них это шанс забыть, что они находятся на самом дне выгребной ямы цивилизации.
Как ни странно, Гриманд, который родился и большую часть жизни провел тут, редко пересекая границу городских стен, всегда верил, что его место не здесь, а где-то за пределами выгребной ямы, выше ее.
Сегодня он понял, что ошибался.
Сегодня что-то грызло его изнутри, словно крысы Эстель.
А теперь еще и карты.
Ирония заключалась в том, что король Кокейна привык к тому, что разрушается изнутри. Он прогнил до самой сердцевины. У тел в канавах внутренности были целее, чем у него. Он уже много лет умирал. Громадный вес костей и черепа, глубокие складки на коже головы, уродство, боль в суставах, распухший язык – все это мужчина мог терпеть, игнорировать и даже обращать себе на пользу. Даже тот факт, что его член давно утратил способность к чему-либо, кроме мочеиспускания, имел свои преимущества. За блуд он всегда расплачивался частичкой своей души – именно этому обстоятельству все проститутки и обязаны существованием своего ремесла. Гриманд понимал, что уродства и страдания заложены в людях самой Природой: ему приходилось видеть младенцев, вышедших из утробы матери уже обезображенными.
Ужас его состояния, будь то болезнь или злой дух, заключался в вещах, которые Гриманд чувствовал, но был не в состоянии понять. Его сердце увеличивалось – словно огромный черный краб рос у него в груди. Он чувствовал, как оно бьется о ребра в том месте, где его раньше не было. Иногда этот краб не давал ему дышать. Почки тоже были поражены, и по ночам ему приходилось вставать и мочиться, как лошадь. Часто его мучили боли в голове и животе, а недавно что-то случилось у него с глазами: временами они начинали дрожать в глазницах, и изображение двоилось. Люди считали его могучим, но это было неправдой. В своих сшитых на заказ башмаках размером с угольную баржу король Кокейна был живым мертвецом.
Медленное разложение стало для него привычным. Но только не эта новая боль, которая грызла его сегодня, как крысы, – она терзала тот орган, о существовании которого Гриманд давно забыл. Совесть. Он пытался заткнуть этим крысам глотку варварством, но из этого ничего не вышло, а когда он сам едва не захлебнулся от крови, то протянул руку помощи матери, Карле и ребенку. Алис, как всегда, была права, а он, как всегда, не слушал – после упоминания Матиаса Тангейзера крысы набросились на него с удвоенной силой.
Король воров услышал далекие раскаты грома. Начался дождь, но прохладнее не стало.
Он шел через кладбище Невинных, летнее зловоние которого раздражало даже его привычный ко всему нос. Таверна Поля находилась на другом краю кладбища.
В громадном некрополе уже гнили тела Гоббо и остальных убитых Алтаном Савасом. Они не удостоились никакой особой церемонии: похороны здесь означали падение сквозь укрепленное на петлях дно гроба в одну из громадных ям шестидесяти футов глубиной и вмещающих больше тысячи трупов. Там мертвые оставались до тех пор, пока плоть не разложится и не превратится в подобие жирного супа, а кости не всплывут наверх. В принципе эти кости должны были извлекать и перемещать в склепы в стенах кладбища, где уединялись влюбленные и содомиты. Но на практике их превращали в костную муку, а жир использовали для изготовления ароматного мыла для богачей, чья хватка не отпускала бедных людей даже в могиле.
Уже не в первый раз в голову Гриманда пришла мысль: мы убиваем не тех людей.
Сквозь завесу дождя он увидел таверну «Слепой волынщик» и остановился, прежде чем перейти улицу.
Сделать вид, что он ничего не знает, будет нетрудно: это почти правда. Не нужно обладать шестым чувством, чтобы понять: «Слепой волынщик» – логово предательства. Для вероломства эта таверна – все равно что Ватикан для Слова Божия. Но крысы грызли короля воров изнутри, а путь преграждала совесть, которую разбудила Карла над трупом турка. Вернуться в особняк д’Обре? К началу? Он чувствовал, что должен сделать это. Медведь и собаки. Но почему должен? Гриманд не понимал. Как-то все было неубедительно.
