В прифронтовой деревне горели дома, по улице бродили потерянные солдаты, гренадеры рубили постромки, выпрягая лошадей из орудий. Тысячи ног непрестанно месили дорожную грязь, и, казалось, никакой мороз не в силах сковать ее, пока не прекратится эта бессмысленная, похожая на панику, беготня из одного конца деревни в другой.
«Что они бегают, чего они ищут? Ну вот, спрашивается, куда бежит этот солдат?.. А вот этот фельдфебель чего орет?..»
Первая же весть, принесенная начальником штаба отступавшего от озера Чапр полка, взбесила генерала. Оказывается, высота Малый Кариквайвиш уже оседлана русскими, и прямым виновником ее сдачи является вот этот туполицый офицер в обгорелой шинели, что переминается с ноги на ногу.
– Обер-лейтенант Штумпф, бывший советник при финской армии, – отрекомендовался он и, срываясь на злобный крик, стал поспешно оправдывать себя и свой батальон: – Я не виноват, герр генерал!.. Сто восемьдесят три человека, и на каждого по десять патронов… Нас бросили под огонь реактивных пушек, даже не покормив… Русская пехота шла цепь за цепью. Мы не успевали от них отбиваться… Я пытался остановить своих людей в рудничном поселке Хяльме, но… Так воевать нельзя, герр генерал!
Прилетевший откуда-то снаряд сорвал горящую крышу одного дома, и улицу засыпало дождем огненных искр. Отряхивая свою шинель, Дитм угрожающе спросил:
– И вы, конечно, оставили Хяльме? – Сейчас ему ничто не было так ненавистно, как лицо этого офицера. «Какая скотина!» – брезгливо думал он.
– Да, герр генерал, русские уже в Хяльме…
Штумпф вспомнил, как полег его «дикий» батальон под огнем эсэсовских пулеметов, прикрывавших позиции с тыла, и, круто повернувшись, он почти побежал от генеральской машины. В спину ему громыхнул выстрел, обер-лейтенант вяло опустился на снег и долго не мог поверить, что это стреляли в него…
– Куда делись мои офицеры? – сказал Дитм, когда машина снова сорвалась с места. – Неужели победа под Нарвиком была пределом наших военных возможностей?..
* * *
Штумпф очнулся от странного ощущения: кто-то лазал по его карманам, снял с руки часы, сорвал с груди отцовскую ладанку. Обер-лейтенант открыл глаза, запорошенные снегом, увидел над собой тирольца.
– Что ты делаешь? – простонал он. – Я еще живой…
Тиролец отпрянул в сторону, не торопясь побрел во тьму среди догорающих пепелищ. Штумпф закашлялся от горького дыма, перевернулся на бок и, достав пистолет, выстрелил. Тиролец, прикуривавший от красной головки, вскочил и бросился бежать.
– Помогите! – крикнул Штумпф. – Хоть кто-нибудь…
Никто не отвечал. Деревня была уже пустынна, только кое-где еще слышались человеческие голоса. Обер-лейтенант застонал от боли, рвавшей ему позвоночник, встал на колени и снова ткнулся в землю. Он понял: ему не ходить. Тогда, собравшись с силами, он пополз на дорогу.
– Помогите, – отчаянно звал он, – помогите раненому!..
Его подобрала санитарная двуколка, и два греческих мула, стегая по передку телеги длинными хвостами, повезли Штумпфа. Он ворочался на жестком сене, сознание часто мутилось, и перед глазами вставали то корабельные сосны Карелии, то маленький ротик фельдфебеля Цингера, который пал сегодня под эсэсовской пулей.
– Ах!.. Ах! – кричал Штумпф, когда двуколка прыгала по камням.
Ездовой-санитар успокаивал его:
– Тихо, тихо, скоро госпиталь…
Госпиталь, куда попал обер-лейтенант, размещался в глубоком заброшенном штреке гранитного карьера. Со стен подземелья свешивались лохмотья столетней плесени, в расщелинах камней росли дружные семейства сморщенных шампиньонов, от которых исходил одуряющий запах. Два коптящих фонаря висели на гнилых столбах крепей, и робкий свет их только усиливал мрак подземелья; кровь казалась черной и густой, как нефть. За поворотом штрека, уходящего в глубину, виднелся свет более яркий: там уже оперировали, оттуда несся вой, ругань, удушливые хрипы.
Время от времени из-за поворота выходили рослые санитары с засученными, как у мясников, рукавами халатов и начинали перебирать раненых, грубо пресекая их стоны. «Вот этого! – выбирали они. – Нет, сначала вот того!» – но всегда оказывалось, что где-нибудь в темном углу лежал тяжелораненый, которого надо было оперировать в первую очередь. Его подхватывали, как тушу, тащили на стол, а оставшиеся продолжали кричать, охать, сучить от боли ногами, выкрикивать в забытьи какие-то странные слова…
Из-за поворота вышли санитары, волоча умершего на операционном столе солдата. Один из них спросил:
– Офицеров не поступало?..
– Я фельдфебель…
– Я умираю…
– У меня семеро детей…
– Спасите, ради бога!..
– Тихо! – крикнул санитар и, осветив фонарем подземелье, направился к Штумпфу. – Господин обер-лейтенант, что же вы не отвечаете? Несите его на стол.
И когда его положили на стол и в глаза ударил ослепительный блеск зеркального рефлектора, командир «дикого» батальона с шумом выдохнул воздух:
– Спасен!..
* * *
Генерал Дитм видел, как среди безлесных увалов тундры перебегают маленькие фигурки людей – это русские. Они бегут, не останавливаясь, но как будто не торопятся. Ослепительное сияние ракет заливает долину, и цепи наступающих хорошо заметны с вершины сопки. Но пулеметы, расставленные вдоль ограды гигантского егерского кладбища, не могут покрыть огнем все поле боя.
– Почему молчат минометные батареи на высоте 375? – сердито спрашивает генерал Дитм, и начальник штаба полка неуверенно отвечает:
– Минометы выставлены на высоте 14-Р, там они…
Адъютант услужливо разворачивает на радиаторе «опеля» карту, удерживает ее от порывов ветра. Дитм с минуту изучает горный рельеф этого участка фронта, его голос срывается в раздражении:
– Берите шмайсер и отправляйтесь в цепь, мне совсем не нужны такие стратеги. Высота 14-Р, это поймет баран, может служить для катания на салазках, но никак не для установки на ней минометных батарей… Идите!..
Он смотрит в сторону чернеющей на горизонте сопки 375. Конечно, русские сейчас возьмут ее, вот они уже поднимаются по западному склону; потом установят там пулеметы, и тогда…
– Пора срочно выравнивать правый фланг, – приказывает лапланд-генерал, – иначе русские отрежут пути отхода восьмому батальону. Артиллерийский и минометные парки отводить к деревне…
Возвращаясь с позиций, Дитм снова растирал ладонью болевший живот, думал об обманщиках врачах и трусливых офицерах. Машину плавно трясло и покачивало на поворотах, адъютант, утомившись за день, похрапывал на заднем сиденье. Печень начинала болеть все больше, раздражение усиливалось.
Вспомнился случайно генерал Рандулич, пришел на ум деловитый фон Герделер, и он – тайком от себя самого – позавидовал их молодости, тому, что они могут быстрее двигаться, у них ничего не болит. В этот момент Дитм понял, что начинает напоминать брюзгу-старикашку, вечно чем-то недовольного, но справиться с раздражением уже был не в силах.
«Кто виноват? – спрашивал он себя, взвешивая события последних трех лет. – Я не могу обвинить себя, потому что я – это я, и я провел егерей через всю Европу. Виноваты сами егеря, которые ленятся воевать, виноваты такие офицеры, как тот с тупым лицом, и этот дурак, не умеющий сочетать возможности своей техники с условиями местного рельефа…»
Машина въезжает в догорающую деревню, и Дитм неожиданно кладет на плечо шофера руку:
– Стоп!.. Где этот офицер?
Адъютант, быстро стряхнув дремоту, отвечает:
– Его здесь нет… Видно даже, как он полз… Очевидно, его увезли в госпиталь…
«Опель-генерал» выезжает на шоссе, гудрон которого мягко гудит под шинами. На перекрестке Дитм говорит:
– Направо! – и машина скоро останавливается перед госпиталем; генерал нащупывает в темноте земляные ступени.
Операция только что закончилась, Штумпфа еще не успели снять со стола. Увидев командующего армией, медсестра застыла с бинтом в руке, потом бросилась перед ним, раскинув руки.
– Нельзя, – сказала она, – что вы, герр…
Врач стиснул кулаки в скрипящих резиновых перчатках.
– Я потратил на него двадцать три минуты, – резко выкрикнул он, – за это время успело умереть четыре солдата!.. Если бы я знал, что вы…
– В этом отступлении он виноват больше других, – сказал Дитм и выстрелил прямо в белый мраморный лоб обер-лейтенанта Штумпфа…
Мыс Крестовый, вдающийся в середину Девкиной заводи – гавани Лиинахамари, мог держать под сильным крепостным огнем фиорд Петсамо-воуно во всю его глубину и по всем направлениям. Прорваться в гавань, чтобы идти на Печенгу дальше со стороны моря, было невозможно, пока в руках наступающих не окажется ключ – мыс Крестовый, на котором стояли всегда в боевой готовности самые опасные для высадки десанта немецкие батареи.
Это знали все, кто шел с лейтенантом Ярцевым. Вот уже трое суток идут они по дикому бездорожью, где даже тропинки теряются в завалах талого снега, заводят в топкие болота. Вахтанг Беридзе сейчас не узнал бы в этих солдатах, усталых и покрытых коростой грязи, тех ладных, подтянутых бойцов, которых высаживал на вражеский берег.
