Жестокую правду государь выслушал мужественно.
— Хм, вот оно как.
— У тебя, государь, орудие серьезное, а только им потешные избы тушить. А Павлушкино орудие больше на стенобитный снаряд похоже. Против него ни одна крепость не устоит. Хе-хе-хе!
— А что другие лучшие люди поведают?
— Таких, как ты, государь, бабы любят. Вон какие ручища отрастил! Такими ладонями только баб обжимать, и ноги у тебя как бревна, а только и я хочу сказать, что твой кутак поплоше будет, государь, — поддержал Кубенского другой именитый боярин — Холмский Юрий Михайлович.
А потом, переборов робость, заговорили и другие бояре. Голый государь не так страшен — ни посоха в руках, ни венца на голове, ничем от иного детины не отличишь.
— По мужеской части, государь, Павел на Руси первым будет.
— Долго тебе, государь, до Павла расти.
— Здесь тебе, Иван Васильевич, с Павлом не соперничать. Велик мужик!
Государь вышел из пара, словно леший из утреннего тумана. Оглядел Боярскую думу, а потом повернулся к боярину Кубенскому:
— Так ты говоришь, князь, что Павлуша величавее меня на половину ладони?
— Истинно так, — согласился князь. — Я, государь Иван Васильевич, лукавить не умею, ежели молвлю, так только правду.
— Вот за это я тебя и люблю, боярин. Отведешь Павлушу к Никите, пусть оскопит его на половину ладони. Да чтобы не переусердствовал и сделал все как надобно. Определю я Павлушу в скоморохи, пускай государя своего развлекает. Не терплю я рядом с собой более именитых. Ха-ха-ха!
Отныне у великого князя на одного шута стало больше.
Год прошел, как справил Иван Васильевич государыню Анну в Тихвинский монастырь. И уже минуло полгода, как царица была посвящена в схиму; теперь ей полагалось носить куколь с вышитыми на плечах белыми крестами, а красивую голову укрывал капюшон, на самой макушке которого был вышит красный череп.
По Руси гуляла молва о том, что игуменья держала царицу в строгости, лишала вина и мяса даже в великие праздники, что будто бы носила монахиня Дарья суровую власяницу, а белый хлеб, что жаловали ей сердобольные миряне за избавление от сглаза, велено было крошить голубям.
Царь Иван совсем позабыл о супружнице и поживал так, как некогда доводилось в холостяцкую бытность. Только теперь самодержавие устраивали юные боярышни и престарелые кормилицы, пресытился он девицами с Кормового двора, а потому наведывался на дальние окраины, где воеводы встречали его с особым усердием, так, как если бы на землю ступал божий посланник. Со стен крепостей, на большую радость, палили наряды, в небо пускали белых голубей, а сдобный каравай государю подносили румяные девицы. Откусит самодержец хлеба да так прижмет к себе девицу, что она крохотным воробьем забьется в царских объятиях. Редкая девица не загоралась пламенем стыда, когда Иван Васильевич беззастенчиво подмигивал юной красе. Наиболее пригожим он повелевал быть за царским столом, и если рядом стояли благочестивые отцы и дергали дочерей за полы, стараясь уберечь от глупости, Иван распоряжался запирать родителей в подвалы, словно имел дело с мятежниками.
Девицы после того становились сговорчивыми.
А вологодский воевода Шкурятов Дмитрий и вовсе подивил: повелел самой красивой девице встречать государя нагой в Сенных палатах. Проглотил Иван Васильевич обильную слюну, завидев нежданное зрелище, и, прогнав ближних слуг, заперся с красой до самого утра.
Который раз Иван Васильевич объезжал отчину, старался заглянуть в самые дальние уголки и помолиться у мощей местных святых. Не обходил государь вниманием и женские монастыри. Он беззастенчиво заглядывал под платки инокиням и безошибочно угадывал под ним прелестное свежее личико.
Ему оставалось только гадать, какая печаль заперла девицу в стенах монастыря.
Великого московского князя неизменно сопровождали дьяки, которые вели счет не только государевым делам и построенным в его честь соборам, но и количеству познанных царем девок. Иван Васильевич, не стыдясь, рассказывал ученым мужам сластолюбивые откровения, и дьяки, стараясь не пропустить и слова самодержавной правды, аккуратным строгим почерком выводили ее на грубые пергаментные листы.
Когда число девиц достигло трехсот, дьяки немедленно доложили о подвиге самодержцу.
Ивана Васильевича не смутило сообщение, качнулась вяло в согласии самодержавная голова, дескать, службу знаете исправно, за то и жалую звонкой деньгой, а потом неожиданно спросил:
— Как вы думаете, господа, где самые ядреные на Руси бабы?
— Не ведаем, государь, — хором отвечали дьяки, втайне завидуя царской возможности.
— Вот и я не знаю, — вздохнул Иван Васильевич, — везде девки шибко крепки. Завтра после пира домой возвращаемся. По московским боярышням дюже соскучился.
Сплели дьяки в кожаный переплет исповедь государя, застегнули ее медными пряжками и упрятали на дно царского сундука.
Возвращался Иван Васильевич с легкими думами. Повидал, на ощупь потрогал. Нечего сказать, богата Россия, так в иной год бывает щедра ярмарка на Москве-реке, такого разного товара понавезут отовсюду, что Европе только завидовать остается.
Неожиданно для самого себя Иван Васильевич крепко заскучал по Москве.
Не то чтобы его манил покой дворцовых палат и долгое сидение в Боярской думе, причина была не в соколиной охоте и медвежьих забавах, до которых он был дюже охоч; его манило общество розовощеких боярышень, которые были щедры с государем на любовь, когда хозяйкой терема оставалась Анна Колтовская. Однако бояре за долгое отсутствие государя научились проявлять строптивость и ни под каким предлогом не отпускали дочерей ко двору Ивана Васильевича. И сейчас, по дороге домой, государь думал о том, что не мешало бы пополнить холостяцкий дворец женами с вологодских и новгородских земель, белыми, русоволосыми.
* * *
Пошел четвертый год, как Алексей Ховрин-Голова принял постриг под именем Георгий. И минуло едва пять месяцев, как братия избрала его в игумены Данилова монастыря. Вроде бы и подвигов особых он не имел, и в смирении едва ли отличался от других иноков, однако после смерти преподобного старца Акимы вошли в его келью чернецы и упросили быть настоятелем.
Так Алексей Ховрин-Голова возвысился над равными.
Живя в миру, Алексей некогда не помышлял посвятить себя богу. Не было в том у него призвания. И путь истины для отрока был обыкновенный — служение великому государю. Однако дорога, по которой пробегала его жизнь, оказалась на редкость извилистой, часто была крута, могла расходиться на многие тропинки, чтобы потом сойтись вновь.
Алексей Ховрин-Голова был потомком некогда могущественного греческого князя, выехавшего на Русь еще при Василии Темном, да так и прижился он в русской столице, получив от Василия Васильевича небольшой удел под Звенигородом. Сыновья и внуки именитого князя считали Русь своей родиной, но никогда не забывали о греческих корнях.
Русская земля обласкала и обогрела многочисленных отпрысков князя, сумела сделаться для каждого из них матерью и часто спускала им редкую неуступчивость к московским хозяевам и задиристый характер. Первое поколение греческого князя, рожденное на русской земле, сделалось поголовно боярами и окольничими, служили воеводами в больших городах.
Меньшую честь Ховрины снискали при государе Василии Третьем, который за что-то опалился на деда Алексея Головы и отослал его сотником в Великий Устюг. А при нынешнем московском батюшке Ховрины так обмельчали, что даже должность стольника воспринималась как великая удача.
Алексей Ховрин начинал свою службу с холопства. Престарелый отец отдал своего младшего отпрыска в кабалу за горшок медовухи, которую так и не донес до дома, разбив горшок с хмельным зельем у самых ворот.
До пятнадцати лет Алексей мыкался по чужим избам — был трижды продан и неоднократно бит — и сполна ощутил сиротство при здравствующих родителях. А потом, когда батюшка преставился, отрок продал старенький дом и выручил себя из постыдного холопства.
Отец не оставил после себя наследства, а та немногая землица, которую он имел, перепала старшим братьям. Алексей Ховрин унаследовал княжеский титул, который не мог напоить, не способен был прокормить, который невозможно было сдать поставщику даже за пятак, но именно он давал право сидения в Боярской думе впереди многих именитых государевых слуг.
В семнадцать лет Ховрин попался государю на глаза, когда Иван Васильевич пополнял опришнину московскими дворянами. Явился Алексей во дворец и попросил поменять княжеский посох на черную сутану опришника.
Глянул недоверчиво государь в открытое лико отрока и отвечал:
