такой-то линии, между тем как такая-то дивизия прикрывает такое-то соединение, чей фронт обозначен такими-то ориентирами…». Да, но как все это сказать им, как говорить с ними на их профессиональном жаргоне, если он его не знает? Презирая смерть, броситься во главе своих войск в жестокую сечу, увлечь людей примером доблести — вот его дело, в этом он разбирается, так он воевал восемнадцать лет назад в Италии, под Мантуей, под Маркарией, так повел атаку на Куэтатон и одержал победу, так отличился под Гойтом, Моэтарой и Новарой, покрыл себя славой под Сольферино — всегда в первых рядах, всегда с обнаженной саблей, лицом к лицу со смертью. Но — движение обхвата, и взаимодействие, и прикрытие флангов и прочая новомодная тактическая дребедень — нет, увольте, господа! — Однако никто не думал увольнять его.
— Вас ждут, ваше превосходительство, — сказал подполковник Мюллер, и Бенедек, примирившись с неизбежностью, прилежно склонившийся над картами, разложенными по столу, словно не мог оторваться от разработки своего плана, нетерпеливо помахал адъютанту сухощавой старческой рукой: ладно, ладно, сейчас приду.
А в сводчатом зале гостиницы, с черно-коричневыми стенами и потолком, прокуренными крестьянами и возчиками, которые с незапамятных времен сиживали тут за кружками пива, собрались носители самых громких имен австрийской аристократии — эрцгерцоги, графы и бароны, важные, воинственные фигуры, старики, в большинстве своем плечистые, толстощекие, гордо выпятившие грудь, осанистые, с импозантными усами и бородами, надменные и торжественные; на первом месте — генерал-майор граф Гондрекур, командир Первого армейского корпуса, которым ранее командовал граф Клам-Галлас, но был отрешен от должности за то, что приказал трубить отступление, когда наши уже побеждали, чем и вызвал поражение австрийских войск под Ичином; далее барон Габленц, командир Десятого корпуса, граф Тун, барон Пидолл, начальник саперов, граф Фестетикс и другие, все вежливо-высокомерные и выжидательно-натянутые по отношению к незначительному рыцарю — фельдцейхмейстеру, которого каприз императорской военной канцелярии поставил им в начальники.
И при виде их, иронически-чопорных, колесом груди, увешанные орденами, Бенедек с удовлетворением ощутил прилив дикой ярости, того же слепого бешенства, которое гнало его туда, где сильнее всего полыхало пламя битвы и делало его, как он воображал, неуязвимым. А, вы хотите услышать от меня инструкции о движении обхвата, о взаимодействии, о продвижении туда-то и туда-то, — подумал он, — но ведь если я дам вам самые прекрасные инструкции — вы все равно не выполните их, наплюете на них и будете действовать по собственному разумению, о высокорожденная чернь! — каждый на свой страх, как сделал граф Штернберг, которого я отправил с депешей к саксонскому кронпринцу, — от этой депеши зависел исход боя под Ичином, а он преспокойно сунул депешу в карман и уехал погостить к родным в Миличевский замок! И что же — он будет наказан? Привлечен к военному суду? Расстрелян? — Ничего ему не сделают! Но погодите, бездельники, еще не всем дням конец, и лев Мантуи и Сольферино еще не потерял зубов!
Раздраженным, чуть ли не лающим тоном пригласил он сесть генералов, стоявших в небрежных позах, и заговорил короткими, отрывистыми фразами, то выкрикивая слова так, что отдавалось под закопченным сводом, то понижая голос до старческого, еле слышного шепота, кашляя и нервно покручивая острые, торчащие вверх, кончики усов. Можно было бы легко устранить последствия наших поражений и поднять упавший дух армии, — сказал он, — если бы господа офицеры подчинились той самой дисциплине, какую они требуют от солдат, и если бы они меньше критиковали, меньше рассуждали, чем это у них в обычае, зато больше бы слушались и воевали. Все только и заняты, что тактическими выкладками, каждый воображает себя маленьким Наполеоном, всем хочется обхватывать, предупреждать, заставать врасплох и все такое, а как подойдет надобность издать ясный и вразумительный приказ, сказать: ты поведешь свою роту туда-то и продержишься там во что бы то ни стало, — тут господа офицеры почему-то теряют все свое красноречие. Но теперь всем этим нравам конец: он, Бенедек, с этого момента будет с нелицеприятной строгостью требовать самой железной дисциплины, потому что одной лишь дисциплиной можно остановить процесс разложения нашей армии, а остановить его безусловно необходимо.
Выкричавшись, Бенедек опросил генералов, каково самочувствие солдат и хватает ли воды для лошадей. Получив удовлетворительные ответы, он закончил свое выступление словами, что армия, изнуренная кровопролитными схватками последних дней, остро нуждается в нескольких днях отдыха, чтобы собраться с силами для новых сражений.
— Благодарю вас, господа, — нетерпеливо добавил он, видя, что ошеломленные генералы все еще сидят после окончания его речи, не в силах поверить, что совет закрыт, что верховный главнокомандующий созвал их только затем, чтобы поговорить о дисциплине и спросить, хватает ли воды для лошадей.
Озадаченные генералы взглядами спрашивали друг друга, как отнестись к этому. Граф Гондрекур пожал плечами, как бы говоря: «Ничего не поделаешь», — и встал; начали подниматься и остальные — нерешительно, неохотно. В это время в дальнем углу зала раздался резкий, энергичный голос молодого Эдельсхайма, самого младшего из высших офицеров, будущего реформатора австрийской кавалерии, который уже тогда, едва достигнув сорока лет, пользовался в армии блестящей репутацией.
— Объясните нам, ваше превосходительство, — взволнованно воскликнул он, — как можно давать армии несколько дней отдыха, когда неприятель так близок, что самое позднее завтра неизбежно произойдет столкновение!
Бенедек недовольно махнул старческой рукой.
— Как любят рассуждать эти юнцы! — сказал он и отвернулся к окну, давая этим понять, что не желает более никаких замечаний или вопросов.
Прусские армии генерала Херварта фон Биттенфельда, принца Фридриха-Карла и кронпринца Фридриха-Вильгельма двигались в Чехию тремя отделенными друг от друга колоннами, а главнокомандующий, фельдмаршал граф Хельмут фон Мольтке, подобно шахматисту, играющему заочно с противником, находящимся в сотнях километров, управлял движением колонн по телеграфу, из Берлина; как только колонны сблизились, он сел в поезд и отправился следом. Собрались в Чехию и король Вильгельм с Бисмарком. Император Франц-Иосиф, памятуя о неудачной попытке принять на себя верховное командование в пятьдесят девятом году, в Ломбардии, на сей раз, как известно, мудро оставался в Вене; в Пруссии же, где не было ничего важнее армии и воинской жизни, присутствие монарха на поле боя почиталось чем-то естественным и необходимым с точки зрения нравственности и этикета.
Прибыв в Ичин, король остановился в гостинице «У золотого льва», и там, в присутствии племянника, командующего Первой армией Фридриха-Карла, прозванного «Красным Принцем» за то, что всегда носил красный гусарский мундир, долго беседовал с Мольтке. Под крики и стоны раненых, долетавшие из соседнего костела, преображенного в лазарет, Мольтке, спокойный,
