— Я послал человека.
— Почему не сам?
— Потому, — дерзко отвечает Волчок, и Святополк понимает, что слуга не хочет оставлять его в этом отчаянном положении.
Филон гнал коня вокруг озера, через камыши и тальник, стараясь спрямить путь. Однако еще издали увидел, как разбегаются печенеги, хватая коней, а за ними гоняются с мечами воины и, догнавши, рубят без всякой пощады. И Филон понял, новгородцы застали полк Бориса врасплох.
Он повернул назад, но уже не спешил гнать коня. Понимая, что с такой черной вестью на этот-то раз князь вряд ли помилует его. «Эх, жизнь! Куда ни кинь — везде клин».
Так, едучи почти шагом, Филон наскочил на двух полян, бежавших ему навстречу.
— Братцы, вы куда?
— Пошел ты, — огрызнулись те и пробежали мимо. Однако один из них все же оглянулся, крикнул:
— Тикай, парень. Уноси ноги.
Филон остановил коня, задумался: «Неужто и тут разгром?»
И тут из кустов выскочило еще несколько киевлян.
— Что там, братцы? — спросил Филон.
— Худо, брат, расчихвостили нас славяне.
— А князь?
— Князя убили, кажись.
И они тут же скрылись в кустах. Услыхав крики: «Лови, лови! Вон побежал!» — Филон завернул коня и решительно помчался прочь, все более и более забирая в лес. Надо было спасаться самому, и это счастье, что он оказался на коне.
Победное торжество новгородцев
Еще победитель в пути был, а уж Киеву сорока на хвосте весть принесла: «Побили славяне, берегитесь, поляне!»
Ничего себе весточка. Город встревожился, как улей перед медвежьим наскоком. На Почайне сразу затишье наступило, склады позакрылись. Кто не успел товары сгрузить, затаились на своих лодиях и шняках, на всякий случай паруса приготовили. Начнется грабеж в городе, поднимут парус — и были таковы. На Торге все лавки тоже закрылись, площадь словно вымерла: ни тебе хлеба, ни тебе паволок, ни тебе раба захудалого, ничего не купишь, вмиг обеднел Киев.
Хорошо тем, у кого в кармане вошь на аркане. А каково боярам, купцам, всем вятшим людям? Если вооружать город, к защите готовя, так почти некого. Все здоровые, молодые со Святополком ушли. Кинулись вятшие к митрополиту, он к Богу ближе, должен посоветовать.
— Что делать, святой отче?
— Молитесь, дети мои. Да встречайте великого князя хлебом-солью.
— Как? Хромого-то этого?
— Я сказал, великого князя, — повторил митрополит.
Дошло-таки до вятших: не все ли равно, кто на великом столе — Святополк ли, Ярослав ли, лишь бы ласков был да приязнен. А какая ж приязнь у него будет, ежели перед ним ворота затворить да со стен копья пустить?
Всхлопотались вятшие: надо встренуть хромого (тьфу-тьфу, боле не услышите!) так, ровно о нем токо и страдали-думали. Оно и нет другого-то выхода.
Ярослав, шедший Киев на щит брать, был удивлен столь пышной хлебосольной встречей, даже ловушку заподозрил, и первое, что потребовал от вятших:
— Приведите мне Святополка и Бориса.
Переглядываются бояре, пожимают плечами:
— Ярослав Владимирович, да где ж нам их взять-то? Чай, ты их воевал, они у тебя должны быть.
Ярослав сам знает, что «должны бы быть», да нету. На два-три ряда мертвых на поле ратном проверили по его приказу, не нашли ни того, ни другого. Ускользнули братцы, ровно их и не было, шатры лишь на память оставили.
Ярослав еще там, у Любеча, попрекнул Эймунда:
— Ну, так где твои живые или мертвые?
— Будут, Ярослав Владимирович, обязательно будут, — отвечал уверенно варяг, словно искомые князья за ближайшим лесом дожидаются.
Вообще-то Ярослав был благодарен Эймунду Ринговичу. Именно он придумал удар по киевлянам с двух сторон и именно ранним утром, когда все дрыхнут без задних ног. Вот что значит большой боевой опыт. Но войти в Киев — еще не значило стать хозяином его, желанным для жителей. Надо было сделать сразу такое, чтоб привлечь на свою сторону весь город. Ну, если не весь, так большинство.
И когда на главную площадь пригнали пленных с любечской рати, сбежался туда почти весь Киев. Матери сыновей искать, жены мужей, сестры братьев. Шум и плач на площади. Плачут те, кто не увидел своего, а раз нет его среди пленных, — значит, убит. Радуются те, кто и сыскал своего единственного, но тоже ревут, зная, что пленному грозит. Рабство. Придется выкупать полоненного. Это сколько ж заломят за него победители?
Все пленные в колодках, привязаны к общей волосяной веревке, сбиты в кучу, окружены варягами, которые никого к ним не подпускают. Не глядят, мать ты или жена полоненному, отталкивают грубо, рычат, как на собак:
— Пошла вон!
Приехал на площадь великий князь Ярослав Владимирович, не спеша объехал полон, словно подсчитывая: сколько ж их? Остановил коня, поднял руку, тишины прося. Зашикали в толпе друг на друга, вроде стихать начали, лишь старушонку какую-то унять так и не смогли, воет, ровно волчица. Может, глухая она? Разбираться не стали, треснули чем-то по башке. Сомлела несчастная. Умолкла.
— Господа киевляне, — начал Ярослав, — вот ваши сыны и братья, поднявшие на меня меч. Что они заслужили от меня?
Князь обвел притихшую толпу вопрошающим взглядом. Но никто не осмелился ответить ему. Все знали, чего заслуживают пленные.
— Правильно, — сказал Ярослав, хотя в толпе и не пикнули. — Правильно, для пленного — прямой путь на рабий рынок. Но я своею великокняжеской властью прощаю их. И даю им свободу.
Взревела, вскричала площадь торжествующе. Забурлила, заклокотала: «Слава Ярославу-у-у! Слава-а великому кня-зю-у-у!»
И тут же, смяв оторопелое варяжское охранение, обняла толпа своих прощенных сыновей, растворила в себе. Куда делись колодки, волосяные веревки, мигом все разлетелось в клочья, в щепки.
— Слава великому князю!
Благодарные женщины целовали пыльные сапоги Ярослава Владимировича, ехавшего к своему дворцу. Кто до сапог не дотягивался, стремена лобзал.
— Спаси тебя Бог, благодетель ты наш.
Однако во дворце хмуро встретили великого князя военачальники, и первым высказался варяг:
— Плохо делаешь, князь. Чужое добро раздариваешь.
Но Ярослав и глазом не моргнул:
— Здесь все мое, Эймунд. Понял? Все.
Неожиданно варяга поддержал Вышата:
— Ты не прав, Ярослав Владимирович. Полон был взят нами на рати собственными руками. Он наш. Это наша добыча.
— Сколько ж ты хотел выручить за пленных?
— Ну, хотя бы по две гривны за голову.
— А я заплачу вам по десять гривен. Слышишь? По десять гривен каждому новгородцу. И, кроме того, не забывай, тысяцкий, я с Новгорода отменил выход Киеву. Навечно отменил, мне будут идти лишь мытные куны. Разве мал от того Новгороду прибыток?
Что было возразить на это знатному новгородцу? Как отменил Ярослав новгородскую дань Киеву, сидючи в Новгороде, так и ныне на том же стоит, сев в Киеве на стол великокняжеский. Держит слово Ярослав Владимирович, держит, дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни.
— Я в Киев ехал не завоевателем, — продолжал Ярослав, — а хозяином на отчий стол осиротевший. Так с чего я должен начинать? А? С продажи киевлян в рабство, так, что ли? Нет, други мои, вы завтра меня покинете, получив свое за труды, отбудете в края родные, а я с ними останусь до скончания живота. Моя б воля, я и тех, что полегли на Любечском поле, оживил и отпустил с миром. Я не с киевлянами воюю, а с похитителями стола отчего. Вот кого, ежели б я пленил, уж не выпустил бы.
Последней фразой Ярослав Эймунду рот заткнул: обещал пленить, а где они? Вот и помалкивай.
Позвали к Ярославу и казначея Анастаса. Когда явился старик седобородый, но еще крепенький, князь спросил его:
— И кому ж служит казна киевская?
— Ведомо, престолу, — отвечал хитрый старец, разумно уклоняясь от имени.
— Ныне я на столе киевском, старик.
— Значит, и казна твоя, князь.
— Сколько в ней?
— Точно не упомню, но не менее восьми тысяч гривен.
— Днями посчитай точно, мне надо с новгородцами рассчитаться.
— Хорошо, — отвечал Анастас, поклонившись. — Это дело недолгое.
Позвали к великому князю и дворского Прокла Кривого.
— Кто во дворце ныне?
— Окромя слуг, князь, твоя сестра княжна Предслава и княгиня Ядвига.
— Это что? Святополка жена, что ли?
— Да, Ярослав Владимирович, это его жена.
— Славненько, славненько получается. Сам где-то как бродень по лесам рыщет, а жена в Киеве княжит? А? Будый, как тебе это нравится?
Воевода пожал плечами, что можно было понять по-всякому: и удивительно и осудительно.
— А может, это хорошая наживка, — подал мысль Эймунд. — А ну как на нее клюнет пропавшая душа?
— А что? Вполне, — согласился Ярослав и обернулся к дворскому: — Вот что, Прокл, засади-ка ты эту княгиню в поруб.
— В поруб? — удивился Прокл. — За что?
