— Не возводи поклеп, Кузьма! Всему миру известно, что я человек честный и благонравный! — подбоченился с вызовом ряженый.
Подошел Меркульев, тронул кузнеца за локоть:
— Треба погутарить мне сурьезно с тобой, Кузьма.
Атаман и кузнец отошли от сборища подальше. Меркульев спросил неожиданно:
— Скажи, Кузьма, кто у нас на Яике ведает, где схоронена утайная войсковая казна?
— Кто ведает? — переспросил Кузьма. — Как это кто? — Было видно, что кузнец не может ответить на вопрос...
Меркульев говорил, грызя травинку:
— Я не ходил с вами к Магнит-горе. И дороги туда не знаю даже. Я не ведаю, где вы спрятали сокровище! По рисунку его можнучи найти?
— Нет, Игнат! Клад не обнаружить, пожалуй, по рисунку. Потребно глазами знать место.
— Так ответь мне, Кузьма: кто сейчас на Яике знает глазами, где лежит наше несметное богатство... Кто?
Кузнец начал заикаться. Лоб его заблестел испариной. Он перебирал в памяти есаулов, с которыми ходил на Магнит-гору.
— Не тщись! — сказал Меркульев. — В морском походе у нас погибли Илья Коровин, Сергунь Ветров, братья Яковлевы, Андриян Шаленков. Тимофея Смеющева мы потеряли в Астрахани. Матвей Москвин оказался царским дозорщиком. И слава богу, застрелился. Силантия Собакина, который передал нам казну, зарезал сын. Василя Скворцова отравила Зоида. Охрим помер где-то в Азове от укуса бешеной крысы. Богудай Телегин утоп в проруби. Хорунжего изрубили ордынцы. Об утайной казне теперь никто не ведает!
Кузнец уставился оторопно на Меркульева:
— Господи! Я ить один в живых остался! Боле никого нет. Герасим Добряк не знает про сокровище. Как же так получилось, Игнат! Я ить не догадывался об этом! Не задумывался!
Меркульев усмехнулся:
— А ежли бы тебя сейчас бык боданул до смерти? Ась, Кузьма? И пропала бы наша казна?!
— Что же делать, атаман? Потребно признаться новым есаулам. Скажем про утайное сокровище Прохору Соломину, Панюшке Журавлеву, писарю Сеньке... Я их свожу на челнах к Магнит-горе, покажу схорон...
— Нет, Кузьма! К новым есаулам надо присмотреться. Пока мы ничего не откроем! А ты вот собирайся на челнах к Магнит-горе. Возьми своего Бориску. И моего сынка Федоску. Покажи отрокам схороны. Нам с тобой седина в бороду бьет. Мы и помереть могем. Потребно уперед глядеть на сто лет.
— Я завтра же уйду по реке, Игнат. На трех челнах. А Ермошку мне можно взять, атаман? Кажись, ему не опасно открыть утай казачий.
Меркульев покачал головой:
— Доверить утай Ермолаю можнучи. Но он не пойдет с тобой к Магнит-горе. Плохо ты знаешь своего молотобойца. Ермошка ринется на днях в поход с Нечаем на Хиву. И ничто его не удержит. Так что бери токмо двух отроков: Бориса и Федоску. И ни пуха ни пера! Ветра вам попутного в задницу!
Писарь метался по избе суматошно: хватал то саблю, то пистоль, то мясоруб. Жену свою он отправил к Соломону:
— Иди, у меня важные и утайные дела! Ты мне мешаешь! Пшла вон!
Циля собралась покорно, но глянула с порога как-то уж очень пристально. Сенька выпил кринку молока, присел на лавку.
— Как же убить знахарку? Чем убить? Нелепо тащиться через городок с саблей. Люди обратят внимание. И пистоль ни к чему. Вдруг не выстрелит? Порох сыроват бывает, подводит запал. И грохот выстрела могут услышать соседи, прохожие. Лучше всего рубануть старуху по башке мясорубом! Топор ведь можно сунуть за пояс, прикрыть полой кафтана. И так вот пройти спокойно через станицу. Ведьму потребно убить обязательно. И сегодня же, сейчас! Нельзя откладывать убийство даже на один день. Да, я прикончу ее топором!
Сенька сунул мясоруб за пазуху, прижал конец топорища нижним кушаком, запахнул кафтан. Очень даже прелестно. Ничего не видно со стороны. Господи, как все глупо! Безграмотная баба Дарья Меркульева почти разоблачила его. Поистине — на всякого хитреца довольно простоты. Он был на волоске от гибели. И убедился в этом окончательно, когда зашел после игрищ к бабке Евдокии. Ерема Голодранец уже ухромал домой от знахарки.
— Баб Дусь, ты кому давала сонное зелье окромя меня? — обнял Сенька ласково и шутейно колдунью.
— Никому не давала, Сень. Вот уж лет пять никто не просит навар оглушной. А зелье портится быстро. Мы его настаивай токмо на осемь ден.
— А кто еще в городке умеет варить сие зелье?
— Дуняша Меркульева. И никто боле.
— А можно, баб Дусь, определить, что в сосуд с вином был подброшен сонный настой?
— Проще простого, Сеня. Натолки в березовой ступе осиновым пестиком сухие лепестки ромашки. Порошок насыпь в сосуд и капни соком синь-травы. И запламенеет дно краснотой кровавой. А вот яд бледного гриба разнюхать мудрено. Потребно взять вывар из печени петуха...
— Мне про яды грибов, баб Дусь, не интересно...
— Прости, Сеня. Выжила я из ума. Редко нисходит просветление. А тебя люблю. Ты ликом на моего Егорушку похож... Сгиб он на сторожевой вышке давно. Я вот на него гадала, на тебя гадала... Да разучилась гадать. На воде с огнем получается, что ты мне смерть принесешь...
— Стерва! — прокартавила с божнички ворона.
— Мяу! — блеснул с печки зелеными глазами кот.
Слышно было, как затопотал кто-то по крыше. Но Сенька не верил ни в бога, ни в черта.
— Не тебе, ведьма, а мне грозит смерть! Гадалка паршивая! — вышел он из хаты знахарки.
С крыши избы кто-то бросил сосновой шишкой. За черной кривой трубой прятался чей-то отрок. Во дворе хрюкал кабан. Борона старая к стене прислонена. Кадушка с водой возле угла. Беден двор.
Писарь приплелся домой и никак не мог справиться с растерянностью. Его успокоило лишь решение убить бабку Евдокию. Убить немедленно.
— Старуха сама навела меня на сию мысль. Я не живодер, не кровопивец. Я не могу отрубить голову даже курице. Опасность меня заставляет свершить преступ. Я же не питаю зла к ведьме. Можно сказать даже, что я ее жалею...
Убивать старуху писарь вышел, когда народ с игрищ разбрелся по домам, когда торгаши укатили в лабазы с вином. Идущему на убийство почему-то вспомнилась отрубленная голова кукареки, повязанная шелковым платком. Тот петух, залетевший без головы на крышу сарая. Сенька бормотал:
— Клянусь, что я не злодей. Никогда в жизни больше не стану помышлять о вреде человекам. А бабку убить потребно. Если я не уничтожу колдунью, она меня выдаст. И придется мне погибать в страшных муках на дыбе, в подполе у Меркульева. А я такой молодой, знаю латынь, читаю древнегреческие пиесы. Меня может взять библиотекусом папа римский. Я нужен миру! А без колдуньи человечество обойдется!
У чистого колодца писарь встретил Дарью Меркульеву.
— Я с полными ведрами, потому к удаче! — улыбнулась приветливо жена атамана. — А что это ты там прячешь за пазухой, Семен Панкратович? Никак, мясоруб? Уж не собрались ли рубить второй палец?
— Я кузнецу несу наточить.
— Кузьма у причала, челны готовит, уходит он к Магнит-горе, Сеня.
Едва писарь миновал Дарью, как встречь выскочила из харчевни Верка Собакина.
— Сеня, пожалей меня! Напиши мне бумагу, что я не Собакина, а Соболевская. И чтобы с печатью была роспись.
— С какого киселя ты, Верка, хошь стать Соболевской? Ты же по матери Домрачева, по жизни — Собакина...
— Не хочу быть Собакиной. Сие грубо и погано. А мне потребна возвышенность.
— Так ведь люди-то знают, что ты Собакина!
— Не про себя я беспокоюсь. Лет через двести-триста в нашем роду будут уже одни благородные Соболевские. Меркульев завсегда бачит: мол, уперед потребно смотреть на сто лет!
— Хорошо, Верка! Тащи десять червонцев, тогда станешь Соболевской! Нарисую тебе бумагу с печатью войсковой.
— Ты, Сеня, рехнулся? За десять золотых мне в Астрахани нарисуют бумагу на архиерейскую дочь... И с царской печаткой!
— Брешешь, Верка. В Астрахани с тебя сдерут двадцать червонцев. А тебе денег жалко? Тогда ходи Собакиной! — двинулся писарь дальше.
Он убыстрил шаг, а Верка засеяла вслед:
— Сень, подожди! Я согласная! Завтра принесу червонцы!
Нелепые встречи следовали одна за другой. Возле дувана писаря задержал Гунайка.
— Семен Панкратович, у меня донос на отца Лаврентия. Батюшка записывает в книжицу все казачьи деяния и даже покаяния прихожан. За поруху исповеди его могут расстричь, ежли известить патриарха.
— Ты откуль проведал про книжицу?
— Отец Лаврентий хранит ее в алтаре. Я залез нечаянно, погнался за крысой.
— Над протопопом я не судья, Гунайка. И Меркульев тоже не голова. Донос пиши сам. Мне не с руки. Я ведь не видел книжицы!
— Мы с Вошкой Белоносовым уже послали сказку в Москву. И все там описали: про хулу на царя в картине Страшного суда, про нарушение таинства исповеди...
Сенька поправил под полой сползающий топор, прищурился обрадованно, по-детски:
«Слава богу! Мне теперь не потребно строчить донос на батюшку, хотя меня и подбивает на сие Меркульев. Я не буду никому приносить зла. Вот зарублю токмо сейчас на свое спасение бабку Евдокию...»
