В четверг перед Михайловым днем состоялось собрание королевских дружинников и был произнесен приговор над Эрлендом, сыном Никулауса, из Хюсабю. Он был признан виновным в том, что изменой хотел отнять землю и подданных у короля Магнуса, хотел поднять мятеж против короля внутри страны и ввести в Норвегию чужие, наемные военные силы. По изучении подобных же дел, имевших место в прошлом, судьи признали, что Эрленд потерял право на жизнь и имущество и предается в руки короля Магнуса.
Арне, сын Яввалда, приехал к Симону Дарре и Кристин, дочери Лавранса, в городской дом Никулауса. Он присутствовал на этом собрании.
Эрленд не пытался отвести обвинение. Ясно и твердо он признался в своем намерении: он хотел принудить этими мерами короля Магнуса, сына Эйрика, отдать королевскую власть в Норвегии своему юному сводному брату, принцу Хокону Порее. По словам Арне, Эрленд говорил превосходно. Он указал на огромные трудности, выпавшие на долю народа вследствие того, что за последние годы король почти не бывал в пределах Норвегии и неизменно высказывал нежелание назначить таких заместителей, которые могли бы отправлять правосудие и осуществлять королевские полномочия. Из-за предприятия, начатого королем в Сконе, из-за расточительности и неразумия при решении денежных вопросов, проявленных людьми, к советам которых король больше всего прислушивался, народ подвергается притеснениям и разорению и никогда не знает, огражден ли он от новых требований о помощи и от налогов сверх обычного. Поскольку норвежские рыцари и люди, носящие оружие, пользуются меньшими правами и преимуществами, чем шведские рыцари, первым стало трудно тягаться с последними, и по тому вполне понятно, что столь юный и еще неразумный человек, как господин Магнус, сын Эйрика, охотнее слушается шведских господ и любит их больше, раз у тех гораздо больше богатства и, стало быть, больше возможностей поддержать его вооруженными и привычными к войне людьми.
И вот сам он, Эрленд, и его друзья-соумышленники сочли, что им настолько хорошо известно желание большинства населения севера и запада Норвегии – сыновей господских, крестьян и горожан, – что они не сомневались в их полной поддержке, если ими будет выдвинут такой притязатель на престол, который окажется в столь же близком родстве с нашим любезным государем, блаженной памяти королем Хоконом, как и нынешний наш король. Таким образом, он, Эрленд, ожидал, что население страны объединится на этом и мы понудим короля Магнуса к тому, чтобы он не препятствовал своему брату взойти здесь на королевский престол; принц же Хокон присягнет сохранить мир и братство с господином Магнусом, защищать норвежскую державу в пределах старинных государственных границ, поддерживать права Божьей церкви, законы и обычаи страны, как они ведутся исстари, вольности и преимущества крестьян и горожан, но положит конец проникновению иноземцев в государство. Он, Эрленд, и его друзья намеревались изложить этот замысел королю Магнусу мирным образом, хотя в прежние времена всегда было правом норвежских крестьян и знати отвергать короля, который пытается властвовать не по закону.
Об образе действий Ульва, сына Саксе, в Англии и Шотландии Эрленд сказал, что единственной целью Ульва было заручиться там благосклонным отношением к принцу Хокону, если бы Господу Богу было угодно даровать его нам в короли. «Во всех этих предприятиях со мной вместе не принимал участия никто из норвежцев, кроме Хафтура Грэута, сына Улава из Гудея, – упокой Господи его душу, – да моих свояков, трех сыновей Тролда Йеслинга из Сюндбю, и Грейпа и Турвалда, сыновей Type из Хаттебергского рода».
Речь Эрленда произвела большое впечатление, сказал Арне, сын Яввалда. Но затем под конец, упоминая о том, что они ожидали поддержки от мужей церкви, Эрленд намекнул на старые слухи, еще тех времен, когда король Магнус находился под опекой, а это было неумно, так полагал Арне. Архиепископский официал резко обрушился на него за это; ведь архиепископ Поль, сын Борда, – как в то время, когда он был канцлером, так и ныне, – питал и питает большую любовь к королю Магнусу за его склонность к божественному: а люди предпочитают позабыть, что такие слухи когда-либо ходили об их короле: да и к тому же теперь он женится на молодой девушке, дочери графа Намюрского… Если бы даже во всем этом и была когда-либо доля истины, то теперь уж король Магнус совершенно отвратился от подобных вещей.
…Арне, сын Яввалда, выказывал величайшую дружбу Симону, сыну Андреса, пока тот жил в Нидаросе. Именно Арне теперь напомнил Симону о том, что Эрленд мог бы обжаловать приговор, как вынесенный незаконно. По букве закона обвинение против Эрленда должно было быть выдвинуто равным ему человеком, но государственный обвинитель, господин Финн из Хестбё, – рыцарь, в то время как Эрленд по званию только оруженосец. Тогда весьма вероятно, что вновь назначенный суд найдет, что Эрленда нельзя присудить к более суровому наказанию, чем изгнание из страны, – таково было мнение Арне.
Что же касается того, что предлагал Эрленд, – такого королевского правления, которое, по его мнению, удовлетворяло бы нуждам страны, – да, это, конечно, звучит хорошо! И всем известно, где можно найти человека, который охотно бы взялся за кормило и стал бы вести страну этим курсом, пока король еще в несовершенных летах… Арне почесал в седой щетине бороды, искоса взглянув на Симона.
– О нем ничего не слышно и ничего не известно этим летом? – тихо спросил Симон.
– Ничего. Правда, я слышал, – он говорит, что теперь в немилости у короля и потому, мол, держится вдалеке от всяких таких дел. Давно уж не случалось, чтобы он утерпел столько времени у себя дома, выслушивая болтовню фру Элин. Говорят, дочери его столь же красивы и столь же глупы, как их мать.
Эрленд выслушал свой приговор с непоколебимо спокойным видом и приветствовал судей столь же вежливо, непринужденно и красиво, когда его выводили, как и при входе в помещение суда. Он был спокоен и весел, когда на следующий день Кристин и Симон пришли к нему на свидание. С ними был и Арне, сын Яввалда, и Эрленд сказал, что он последует его совету.
– Еще ни разу в жизни мне не удавалось убедить Кристин поехать со мной в Данию, – сказал он, обняв одной рукой стан жены. – А мне всегда хотелось поездить с ней по свету!.. – По лицу его пробежала словно бы дрожь, и вдруг он горячо поцеловал жену в бледную щеку, не обращая внимания на зрителей.
* * *
Симон, сын Андреса, поехал в Хюсабю распорядиться насчет перевозки движимого имущества Кристин в Йорюндгорд. Он советовал ей воспользоваться этим случаем и отослать детей в Гюдбрандсдал. Кристин сказала:
– Сыновья мои не выедут с отцовского двора, пока их не выгонят.
– Я не стал бы этого дожидаться, будь я на твоем месте, – сказал Симон. – Они так молоды – они не в состоянии понять это как следует. Лучше будет, если ты дашь им уехать из Хюсабю в уверенности, что они только погостят у своей тетки и приглядят за материнским наследством в долине.
Эрленд вполне согласился в этом с Симоном. Однако в конце концов только Ивар и Скюле поехали с дядей на юг. Кристин была не в состоянии отослать от себя самых маленьких в такую даль. Когда к ней привезли в городской дом Лавранса и Мюнана и она увидела, что младший уже не узнает матери, силы ее оставили. Симон ни разу не видал, чтобы она хоть слезинку пролила с того первого вечера, как он приехал в Нидарос, – а теперь она рыдала и рыдала над Мюнаном, который барахтался и отбивался в тесных объятиях, матери и тянулся к кормилице. И рыдала над малюткой Лаврансом, когда он забрался на колени к матери, обнял ее за шею и плакал вместе с ней, потому что плакала она. Итак, Кристин оставила у себя обоих малышей и Гэуте, который не желал ехать с Симоном, – да ей и самой казалось неблагоразумным терять из виду ребенка, несшего чересчур уж тяжелое бремя для своего возраста.
Детей привез в город отец Эйлив. Он испросил архиепископа разрешение отлучиться из церкви и съездить в гости к брату в монастырь Тэутра, Такое разрешение было охотно дано домашнему священнику Эрленда, сына Никулауса. И вот он высказал мнение, что Кристин трудно сидеть тут в городе с целой кучей ребят да заботиться о них, и предложил взять с собой в монастырь Ноккве и Бьёргюльфа.
В последний вечер перед отъездом священника и старших мальчиков (Симон уже уехал с близнецами) Кристин исповедалась перед этим кротким, чистой души человеком, который был столько лет ее духовным отцом. Они провели вместе несколько часов, и отец Эйлив внушал ей быть смиренной и послушной Богу, терпеливой, верной и любящей по отношению к мужу. Она стояла на коленях перед скамьей, где он сидел, потом отец Эйлив встал и опустился на колени с нею рядом, не снимая червленого ораря – символа ига Христовой любви, и долго, жарко молился про себя. Но она знала, что он молится за ту семью – отца, и мать, и детей, и домочадцев, – чье душевное здравие он с такою верностью столько лет стремился укреплять.
