Пук сандаловых розог на камнях пылал неистово, безумно. Сандаловые ветки догорали. В пещере пахло медом, смолой, сандалом – и тонкими, еле уловимыми духами Кати, купленными Иудой в парфюмерной лавке «КИТАЙСКIЯ ПРЪЛЕСТИ» в Урге, на Маймачене. Осип сильнее, крепче притиснул к себе Катю; она заметно тяжелела, ему было все труднее ее держать. Он наклонился к ее лицу, пытаясь поймать ее дыхание. Золотистая тонкая прядь чуть вьющихся волос отгибалась от его дыхания, а он думал, это дышит она. «Катеринушка, солнце, да как же это?.. Катеринушка, ты оживешь, очнись…»
Он не сознавал, что делает. Его губы быстро, летуче касались ее висков, ее щек, ее волос, ее сомкнутых век, ее губ. Кровь из раненого подреберья Кати текла горячей лавой по его пальцам.
Иуда шагнул к нему – он не видел. Почувствовал только чьи-то руки, просунувшиеся под колени и под локти Кати, и то, как внезапно легко стало ему ее держать.
– Дай ее мне, – беззвучно проговорил Иуда. Руки обоих мужчин столкнулись, сплелись, поддерживая истекающую кровью женщину. – Дай. Идем быстро. Наши кони там, у входа в пещеру. Скачем не в отряд – в Ургу. К доктору. К лучшему хирургу! Я заплачу… состояние… К ламе Доржи! Может, ее еще можно спасти. Ты…
Иуда поднял голову. В свете догорающего сандалового хвороста, в умирающих густо-алых, багряных бликах и вспышках, прежде чем они, Катя, мертвый Ташур, Каменная Лодка и все вокруг погрузилось во мрак, Иуда увидел глаза Осипа. И понял все.
– Ты… тоже любил ее?..
– Да. Да!
Осип глядел в лицо Иуды, постаревшее разом на много лет, почернелое, как старая бронза, с красной полоской – следом от приклеенных усов – над верхней бритой губой.
– Эта женщина принадлежала к редким женщинам, каких мало на земле. Она вызывала любовь во всех мужчинах, мимо которых шла, на которых смотрела. Она глядела на них, и они умирали от любви. Такие женщины умирают от рук мужчин. Или кончают самоубийством сами, если не выдерживают мук любви. Я хотел быть с ней счастлив, но я знал, что этого не будет. Я всегда был готов к этому. Я…
Осип переложил Катю на руки Иуде. По его лицу текли слезы. Левая, раздавленная сапогом Ташура рука казака не сгибалась в кисти, распухшей, как березовое полено. Он наступил сапогом на свою залихватскую казацкую шапку с бараньей опушкой, валявшуюся под ногами. Иуда, с Катей на руках, опустился на пол пещеры, близ края каменного стола.
– Я любил ее, я шел с нею на руках по лезвию ножа… по лезвию…
Последняя ветка сандала вспыхнула и погасла в святилище бон-по, в Обители Бессмертных.
Они пошли к выходу, зажгли еще один пук сандала – связки и метелки сандаловых ветвей валялись в изобилии у стен, у ног завернутых в покрывала мумий, недавно забальзамированных трупов и высохших скелетов. Осип шел впереди, держа огонь, сторожко озираясь – не ждет ли где засада. Иуда нес на руках Катю. Они уже выходили из зала, где стояла укрытая листами железа Каменная Лодка, как вдруг снова донеслось нежно-мучительное, призрачное: «А-а-ах…» – и растаяло в пропитанном тошнотворно-сладким запахом воздухе пещеры.
Осип остановился. Обернулся к Иуде. Огонь над его головой дергался, бешено метался.
– Слышите?!
Иуда смотрел перед собой заледеневшими, остановившимися глазами. Не отвечал ничего.
Они оба встали. Послушали пространство. Молчание висело, обнимало их, накрывало сладкой пеленой. Сладость хотелось снять с губ, стереть с лица ладонями, как грязь, как слезы.
– Иуда Михалыч, слышите ли, там ведь, в каменной этой ступе, лежит человечек!.. труп, конечно, уж не выживет, так чую… ихняя, раскосая мадама!.. китаянка ли, монголка… пес ее знает… лежит, помирает!.. А может – спасем?!..
– Китаянка? – Иуда обернул к Фуфачеву невидящее лицо. – Ах, китаянка. И умирает?.. Пусть умирает. Моя Катя тоже умирает. Я спасу лучше мою Катю. Пусть китаянку спасет кто-то другой. Не я.
Он зашагал к выходу, заваленному отломом нависающей над лазом скалы. Это был другой лаз, не тот, который обнаружил Осип. Но сейчас им обоим было это все равно.
Они оба вышли на волю. Завивалась прозрачными кудрями легкая метель. Зима была на исходе. Скоро должна была начаться дружная монгольская весна. Солнце клонилось к закату, валилось за край земли. Оранжевая, как одеяние ламы, яркая солнечная кровь текла с неба, заливала лица офицера и казака, бледное запрокинутое лицо девушки, лоснящиеся бока привязанных к кусту стланика лошадей. Все было искрящимся, розовым и золотым, как на лубочно-ярко расписанной мандале в игрушечном и страшном буддийском Раю.
Иуда взвалил бесчувственное тело Кати на коня, поперек седла. Задохнулся в мгновенном рыдании. Прижался лицом, щекой к висящей плетью над конским боком холодной руке, схватил руками безжизненно болтающуюся, как онгон под куполом юрты, голову.
– Катя, Катя… что я наделал!.. Я же чувствовал… я подозревал… я должен был давно, давно убить его… Прости меня… Прости…
Осип подумал смутно: «А попугая, попугая-то того дьявольного мы там, в пещере, так и оставили… Так на черепе чьем-то, на чьих-то костях – и сидит, сирота, бедолага… Поганая птица… Как человек, брехал… Загинет в пещере крючконосый с голоду… А каво это я, балда, птицу жалею, когда кругом – столь людей – поумерло… полегло штабелями…» Отер потное лицо ладонью. Рука распухала, болела все сильнее. Он глядел, как Иуда целует бездыханную Катю, и его губы горели.
Под ногами ветер-шелонник, налетающий со стороны Байкала, шевелил торчащие из осевшего, подавшегося снега, из-под блескучего, как друза хрусталя, свежего наста седые, желтые бастылы сухой степной травы, «верблюжьего хвоста».
* * *
Китайскую принцессу Ли Вэй, бывшую жену барона Унгерн фон Штернберга, никто не спас.
Никто не пришел за ней ни в ту ночь; ни на следующую ночь; ни в один из дней и ни в одну из ночей, пришедших на землю потом. Земля обернулась вокруг себя много раз – Ли Вэй не считала. Ей снились последние сны. О церемониях во дворце. О разворачиваемых перед нею, знатной дочерью сановника императорского рода, отрезах алого, вишневого, малинового, огненного шелка. Шелк горел как огонь, купчихи цокали языками, закатывали от восторга глаза, предлагая знатной девочке роскошный товар. И она все покупала. Она покупала все, бросая горстями, пригоршнями золотые и серебряные монеты торговкам. Она бросала пригоршни золота в толпу, гудящую в зале дворца, слугам, падающим к ее ногам, челяди, поклонникам, придворным. Она смеялась, она видела себя в зеркалах: нежные как лепестки губы, нежное как лист лотоса лицо, прозрачно-смуглые, как нежно-оранжевый обточенный ювелиром сердолик, щеки, две черные яшмы косо прорезанных подо лбом нежных глаз. «Сама нежность Ее Высочество», – скрипел старый Го Циньши, сгибаясь пополам в поклоне, держась за больную поясницу, охватывая ее всю цепким взглядом старого бабника. Ваша Нежность, Ваше Высочество, примите гостя. В дверях появляется высокий, длинный как каланча человек в военной форме. Она не понимает – может, это генерал? Человекподходит. Он не кланяется ей, как все остальные. Он пристально, тяжело глядит на нее. У него белые глаза, как у волка. У волка, загнанного собаками на охоте, пойманного, привязанного, лапами вверх, к шесту, который несут на плечах раскосые охотники, ее верные слуги. Где вы поймали волка? В горах, госпожа. Там, за хребтом Ма-Цзун-Шань, где на тысячи миль – ни одной юрты, где скрещиваются караванные пути из Юм-бейсе на Цайдам, Тибет и Китай. Мы привезли тебе волка в подарок. Можешь снять с него шкуру. Дайте я посмотрю зверю в глаза! Посмотри, госпожа, в последний раз.
Ганлин играет
Глядите, дыханье затаите, люди, где я сейчас.
Я же над вами, люди, я же над вами лечу.
А вы меня пытались забыть; вы меня пытались убить. Вылили вы на меня ушаты помоев и грязи, мазали черной смолой.
Разве докшита Жамсарана можно замазать смолой?
Разве улыбку великого Будды можно замазать смолой?
Я улыбаюсь, над вами летя. Только одно не дает мне покоя.
Господь мой Христос, от коего я к Будде Златоликому ушел, покоя мне не дает.
В полете своем, в летящем беге своем над землей я часто вижу Его.
И Он – Он летит, он бежит рядом со мной.
И я оборачиваюсь и в глаза Ему смотрю.
И Он глядит мне в глаза.
И улыбка у него на устах, улыбка, улыбка.
Он говорит мне улыбкой Своей: зачем ты ушел от Меня?
Он говорит мне улыбкой Своей: вернись же ко Мне.
Он говорит мне нежной, прекрасной улыбкой Своей: я все еще люблю тебя. Я по-прежнему люблю тебя. Я люблю и прощаю тебя.
А ганлин, дудка веселая, страшная, желтая кость человека, все играет, играет.
И Он, великий сумасшедший лунг-гом-па, Он летит, бежит рядом со мной через перевал.
Он бежит через перевал.
Он все еще бежит через перевал.
Он все еще бежит через перевал, освещенный закатным солнцем, и розово-кроваво блестят в лучах снежные вершины и острые, как ножи, сколы горных кряжей.
