Из окна видел Дюрер, как тянулись из близлежащих переулков, из городских ворот, спускались от бурга толпы разряженных людей, веселящихся в предвкушении обильной еды и питья, интересных зрелищ и забавных происшествий, разговоров о которых хватит на весь год. Распри забыты, домашние свары отложены на целых три дня. Наступило царствование шутов — «дурацкое время». Шуты возьмут правление городом в свои руки, «низложив» городской совет. На рыночных площадях будут разыгрываться поучительные, обличительные, зубодробительные «фастнахтипили». Народ потешится и над отцами города, и над напой, и над Мартином Лютером, и над самим императором. В эти три дня все можно, все разрешено. Потом горожане успокоятся на год до следующего карнавала.
После карнавала Дюрер призвал к себе Андреа и отдал ему заметки о живописи, отказавшись продолжать их, превращать в новую, еще более обширную книгу. Андреа должен был поместить их в виде вступления к «Четырем книгам о пропорциях». Через неделю он прислал типографу еще несколько листов посвящения — свою книгу он вверял заботам Вилибальда Пиркгеймера. Обращаясь к нему, писал: «Хотя я, милостивый господин и друг, не сомневаюсь, что некоторые попытаются порицать это мое начинание за то, что я, человек неученый и малого разумения, одаренный малым искусством, осмеливаюсь писать и учить тому, чему сам я никогда не учился и никем другим обучен не был, тем не менее, поскольку Вы не раз настоятельно просили меня и почти даже заставляли, чтобы я выпустил в свет эти мои книги, я готов скорее подвергнуться злословию, нежели отказать Вам в Вашей просьбе…
Чтобы эти мои книги приобрели защитника от злословия и чтобы, выразить, хотя бы на словах, если уж я не могу сделать этого своей работой, все мое расположение к Вашей чести за ту любовь, дружбу и доброту, которых Вы в течение долгого времени высказывали мне многими путями, я посвящаю их Вашей милости с просьбой, чтобы Вы поняли это мое намерение в лучшем смысле и оставались моим милостивым господином и покровителем, каким Вы всегда были. Это будет мне достаточным утешением, я постараюсь заслужить это, как умею».
Так было принято: уничижая себя, возвеличивать того, от кого ждали помощи.
Дюрер торопил Андреа с изданием трактата — он хотел увидеть его напечатанным, ибо здоровье ухудшалось с каждым днем. В эти дни Андреа и его подмастерья не знали отдыха. В марте мастер Иероним начал передавать. Дюреру готовые листы для последней правки и уточнений. Но этим Дюрер уже не мог заниматься. Уставшая рука мастера нежно перебирала их. Он честно пытался читать, но не мог сосредоточиться, порою смысл написанного ускользал от него. Глаза его закрывались, он засыпал. Тогда неслышно появлялся Пиркгеймер, забирал часть листов и уносил к себе домой, чтобы выполнить ту работу, для которой у его друга уже не хватало сил.
Дни мастера были сочтены. Хесс не скрывал этого от Вилибальда и не тешил его ложными надеждами. Да тот и сам понимал, что неотвратим день, прихода которого они все боялись…
Мастер открыл глаза. Увидел склонившееся над ним озабоченное лицо Хесса, перевел взгляд на стоявших поодаль Пиркгеймера и Андреа. И они все, как ему кажется, о чем-то его спрашивают. Да, да, он наконец понял. Что такое прекрасное? Они хотят услышать ответ на этот вопрос, пока он в состоянии говорить. Он кричит им — громко, так, чтобы они услышали все: он так и не постиг того, что есть истинно прекрасное, об этом, видимо, ведает лишь бог!
Крика не было, был лишь глухой протяжный стон. Хесс наклонился почти к лицу умирающего. Чего оп хочет? Но Дюрер умолк, весь напрягся, словно к чему-то прислушиваясь…
Из глубины моих скорбен
К тебе, господь, взываю.
Слух приклони к мольбе моей,
Я в муках изнываю…
Хесс опустил его сухие, как пергамент, веки.
Это случилось 6 апреля 1528 года…
На звоннице церкви святого Зебальда ударил колокол. Тягостный звук поплыл над городом, натолкнулся на крепостные стены, эхом отдался в домах Нюрнберга. Колокол продолжал бить. Люди прислушивались, считали число ударов. Их было пятьдесят шесть… Но и без того весь город знал, что Великий Мастер умер.
8 апреля 1528 года Нюрнберг хоронил Альбрехта Дюрера.
Мастер не успел высказать каких-либо пожеланий относительно места последнего своего успокоения. Видимо, он предпочел бы лежать рядом с могилами отца и матери. Но власти города удовлетворяли прошение Агнес и распорядились иначе: Дюрера хоронили на кладбище святого Иоанна, в фамильном склепе Фреев. Ему не оказывалось особых почестей: как ремесленник он не имел на них права. Многочисленные друзья, сменяя друг друга, несли гроб на руках. Молчание царило в окрестностях Нюрнберга. Лишь под ногами траурной процессии всхлипывала набухшая весенней влагой глинистая дорога.
Пиркгеймер шел вместе со всеми, низко опустив седую голову, с трудом вытаскивая искалеченные ноги из цепкой дорожной грязи. Невероятно трудно давался ему этот путь от церкви святого Зебальда мимо изваяний, созданных мастером Адамом Крафтом на темы страстей Христовых, к склепу семейства Фреев. Но он осилил его до конца.
У могилы Эобаний Хесс произнес прощальное слово. Говорил, давясь от слез. Не на его глазах прошел жизненный путь Дюрера и не был он свидетелем его вознесения к славе. Но не менее тех, кто знал живописца с детства, скорбит он о кончине замечательного человека и непревзойденного мастера. Уйдя в вечность, обрел Дюрер бессмертие, и Лета будет не в силах поглотить его имя. Обратился Хесс и к художникам, чей долг — продолжать дело Дюрера: пусть запечатлеют они в сердцах и памяти своей облик Великого Мастера, прежде чем земля скроет его навсегда! Им, живущим, останется лишь его посмертная маска и его бессмертное имя…
Только здесь спохватились, что именно маски и не останется — в предпохоронной суматохе ее забыли снять…
Пиркгеймер и с кладбища святого Иоанна возвращался пешком. Скорбь уняла боль, во всяком случае, он ее не чувствовал. Погруженный в тяжкие мысли, он волочил свое грузное тело к городу, не обращая внимания на других участников похорон, обгонявших его и предлагавших свою помощь. Он не замечал их, как не замечал и собственного слугу, который в двух шагах от него вел оседланного коня.
Вилибальд добрался до городских ворот и, окончательно обессилев, опустился на каменную скамью. Не раз сидели они здесь вместе с Альбрехтом, наблюдая за состязаниями городских лучников. Свежая весенняя зелень весело и дерзко протягивала апрельскому солнцу первые неприхотливые цветы. Проклюнулись листочки на ветвях склонившейся над ним ольхи. И тут почему-то пришло на ум, что он ни разу не видел и на дюреровских рисунках и гравюрах изображения зимы. Там всегда буйствовала весна, дышало зноем пышное лето. Дюрер не любил снега и холода. Мастера теперь нет, уже никогда не будет, но останется жить и цвести та земля, которую он воспел в своих творениях…
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон…
И тогда сама собой сложилась эпитафия, о которой Пиркгеймер думал все это время. Создать ее тоже было его долгом — долгом друга, оставшегося жить: «То, что было смертным в Альбрехте Дюрере, покоится под этим холмом. Он почил 6 апреля 1528 года». Эту надпись и высекут на могиле Великого Мастера.
На следующий день нюрнбергские живописцы и скульпторы всеми правдами и неправдами добились от городских властей разрешения вскрыть могилу Дюрера, чтобы снять с него посмертную маску. Пиркгеймер отказался присутствовать на этой процедуре.
Изготовляя маску, мастера срезали с головы Дюрера волосы и разделили между собою. Одна прядь была отправлена Гансу Бальдунгу Грину в соответствии с устным завещанием его учителя…
в котором рассказывается о некоторых событиях, происшедших после смерти Альбрехта Дюрера, но имевших к нему отношение, и о дальнейшей судьбе некоторых лиц, близких ему.
31 октября 1528 года книга Альбрехта Дюрера вышла в свет. К ней была приложена элегия Пиркгеймера на латинском языке, в которой он оплакивал смерть друга. Скорбь искренняя, неподдельная звучала в каждой ее строчке. По всеобщему мнению, в этом стихотворении Пиркгеймер превзошел самого себя — лучшего он не создавал до сих пор и уже не создаст, ибо после смерти Дюрера Вилибальд прекратил служение музам. К книге прилагалось также уведомление городских властей Нюрнберга о том, что согласно воле императора Карла V в течение десяти лет ни один труд живописца не может быть издан без согласия его супруги Агнес Дюрер. Ей также предоставлялось единоличное право пользоваться доходами с этих изданий.
Пиркгеймер так и не приступил к переводу труда Альбрехта Дюрера на латинский язык, ибо распоряжение властей о праве наследования Агнес фактически лишало его возможности когда-либо опубликовать свой перевод. Агнес ни за что не позволила бы ему это сделать. Однако Камерарий проявил большее упорство — начатый им перевод был доведен до конца. Он перевел бы и издал и другие трактаты, как и оставшиеся после мастера записи, но на все просьбы предоставить возможность ознакомиться с ними вдова Дюрера ответила решительным отказом. Любые доводы, что в этих бумагах может содержаться много полезного и поучительного не только для современников, но и для потомков, натолкнулись на глухую стену. Агнес просила передать: бумаги ее покойного супруга принадлежат ей одной, и только она одна вправе решать, есть ли в них что-либо полезное и поучительное. Более того, по совету «доброхотов», которые теперь увивались вокруг богатой вдовы, она не разрешила печатать также и латинский перевод книги ее супруга: с его публикации она не получала никаких доходов, а теряла много, ибо кто станет читать немецкий оригинал, если существует текст на латинском языке, понятном всей Европе. Не найдя издателя в Германии, Камерарий напечатал в 1532 году свой труд в Париже — слава богу, императорская воля не была законом для французского короля. Узнав об этом, Агнес добилась того, что в том же году Андреа спешно отпечатал вторую латинскую версию труда Дюрера, которая и сбывалась в немецких землях.
