В частности, Хуана нуждалась в жестком присмотре; несмотря на блестящие успехи в учебе, она не желала никого слушать и проводила немало времени в саду, где носилась туда-сюда, таская за собой маленькую Каталину. Продолжала меня беспокоить и Исабель; она уже пришла в себя после безутешного горя, но все еще настаивала, что ей лучше подошла бы жизнь монахини. Любые разговоры о новом замужестве пресекались на корню, хотя Португалия снова предложила ей мужа, на этот раз дядю покойного принца.
Одна Мария проливала бальзам на мою душу — послушная девочка, способная, но ничем особо не выделявшаяся. Больше же всего внимания я уделяла моему драгоценному мальчику Хуану, поскольку подозревала, что детей у меня уже никогда не будет. Месячные мои почти прекратились. На худых плечах Хуана теперь лежали все надежды династии; ему предстояло стать первым королем нашего единого государства, и я лично наблюдала за его учебой, помогала овладеть сложным искусством монархической власти.
Но моя передышка длилась недолго. Всего через несколько недель после того, как мы заявили свои права на Гранаду, пришло известие, что финансировавшие нас евреи требуют срочной аудиенции.
Когда они предстали перед нами, с озабоченным выражением на бородатых лицах, в пыльных после долгой езды плащах, я приготовилась к худшему. До них уже наверняка дошли слухи о заявлении Торквемады насчет масштабного еврейского заговора с целью подавить сопротивление обращенных и свергнуть инквизицию; скорее всего, они слышали и о мятежах в Кастилии и Арагоне из-за приписываемых сефардам распятий христианских детей и прочих ужасах, якобы совершаемых их собратьями. Как и предсказывал Мендоса, наряду с этими зловещими докладами Торквемада прислал письмо, в котором вновь требовал от меня издать указ, принуждающий всех евреев королевства принять нашу веру под страхом лишения всего состояния и изгнания из страны.
Я не верила и в половину этих слухов, хотя на публике выражала подобающую случаю обеспокоенность. За всю жизнь я ни разу не видела, чтобы еврей хоть кому-то причинил вред, а уж тем более убивал младенцев и насмехался над нашим Спасителем. Но я больше не могла отрицать, что накопившееся за века напряжение в отношениях с евреями, всегда тлевшее под видимостью традиции мирного сосуществования, которой мы так гордились, после падения Гранады и объединения королевства достигла точки кипения. Торквемада заявлял, что праведные христиане по всему королевству выступают за то, чтобы уничтожить еврейские гетто, разграбить имущество и вышвырнуть их на улицу. По словам главного инквизитора, они больше не могли терпеть евреев в своем окружении. Время, когда в Испании относились к убийцам Христа снисходительно, подошло к концу.
Хотя у меня не было доказательств, я предполагала, что эти якобы спонтанно возникающие мятежи — часть плана Торквемады, цель которого — поставить в тупик меня и Фернандо. Его люди действовали по всему королевству под эгидой инквизиции, разжигали всеобщий страх, стремясь принудить меня к решению, которое я до сих нор отказывалась принять. Меня приводила в ярость мысль о том, что Торквемада считает, будто может мною манипулировать, но, так или иначе, я не должна рисковать спокойствием Кастилии ради тех, кто не разделял нашу веру.
И все же, глядя на шестерых жавшихся друг к другу людей, которые проделали долгий путь из Кастилии, чтобы встретиться с нами, а до этого одолжили миллионы на наш Крестовый поход и до сих пор хранили у себя в качестве залога самые большие мои драгоценности, я ощущала их страх, словно свой собственный. Вспомнила, как стояла перед подобной дилеммой много лет назад, но не придала ей значения, сочтя в то время безрассудством отказываться от многовековой политики веротерпимости.
А когда пожилой равви Сеньеор поклонился, держа в узловатых руках лазурную бархатную шкатулку с моим свадебным ожерельем, я вспомнила слова Талаверы:
«Рано или поздно придет час расплаты. Он неизбежен, как бы мы о том ни сожалели».
Равви Сеньеор заговорил еле слышным, уставшим после долгого путешествия голосом:
— Мы пришли, чтобы просить ваши величества не рассматривать ходатайство главного инквизитора об изгнании нас из королевства. Как вам хорошо известно, мы всегда поддерживали вас всеми имевшимися в нашем распоряжении средствами. Прошу, скажите, чего вы хотите от нас, самых смиренных подданных? Просите чего угодно, и оно будет вашим.
Фернандо резко взглянул на меня. Он сидел напрягшись, и на лице его застыло непреклонное выражение, которое появлялось, когда он полагал, будто ему бросают вызов. Муж поддерживал требование инквизиции, и я подозревала, что он не питал любви к евреям, хотя они исполняли роль наших казначеев. Какова будет его реакция?
— Нам ничего не нужно, кроме подчинения нашей власти, — внезапно сказал он. — Как бы мы о том ни сожалели, пришел час доказать свою преданность, и не в виде одних лишь материальных благ.
Меня потрясло, что он каким-то мистическим образом повторил суть фразы Талаверы. Не ожидал этого и Сеньеор, который испуганно повернулся ко мне:
— Majestad, мы обращаемся к вам, нашей королеве. Нас много, и мы столь бессильны, что призываем к вашей великой мудрости.
То была ошибка с его стороны; больше всего злило Фернандо, когда им пренебрегали, предпочитая меня. Прежде чем я успела ответить, Фернандо ткнул пальцем в равви.
— Полагаете, будто меня тут нет? — угрожающе проговорил он. — Я точно так же здесь правлю; сердце мое в руках Господа нашего, и только перед Ним я в ответе.
— Фернандо, — прошептала я, — пожалуйста, позволь их выслушать.
Мой муж побледнел, откинулся на спинку трона, и я спросила равви:
— Чего бы вы хотели от нас, дон Сеньеор?
Он поспешно дал знак стоявшим за его спиной людям в черных плащах, и вперед вышел юноша с угловатыми скулами и настороженным взглядом карих глаз — равви Меир, зять Сеньеора, он тоже оказывал финансовую помощь нашему двору.
— Иди, — сказал ему Сеньеор. — Принеси их.
Меир и еще двое поспешно вышли и вскоре вернулись с большим сундуком, который поставили перед помостом. Равви Меир отпер крышку на тяжелых петлях. Внутри оказалось несколько мешков, завязанных веревкой и запечатанных красным воском.
— Тридцать тысяч дукатов, — объяснил Сеньеор, когда остальные отошли назад. — Собраны нашими собратьями в оплату долгов ваших величеств; ростовщики также согласились списать все ваши ссуды и вернуть драгоценности без расчета на возмещение.
В горле у меня пересохло. Я снова взглянула на Фернандо и по тому, как дернулась жилка на его виске, поняла, что предложение его тронуло. Если отбросить в сторону религиозные соображения, мы жили в крайней нищете, — собственно, лишь стоявшим передо мной было известно, до какой степени. Только они понимали, насколько тридцать тысяч дукатов могут пополнить казну, не говоря уже о списании накопившихся за годы многочисленных долгов.
— Муж мой, — сказала я, — ты согласен?
Он сидел неподвижно, и лишь едва заметное подергивание века выдавало работу мысли. Наконец он выдохнул и открыл рот, собираясь что-то сказать, но суматоха у входа остановила его. К своему ужасу, я увидела костлявую фигуру Торквемады, который быстро шагал к нам; сутана развевалась вокруг лодыжек, словно сумрачная пелена, глаза пылали, подобно агатам, на исхудавшем лице, которое с годами стало еще более завораживающим и пугающим.
Взгляд его упал на открытый сундук, и он повернулся к нам. Сердце мое сжалось.
— Я слышал, что вы согласились принять этих грязных лжецов, но никак не ожидал увидеть подобного. Иуда Искариот продал нашего Господа за тридцать сребреников, а теперь вы собираетесь продать Его за тридцать тысяч. Так вот же Он — забирайте его и сбывайте задешево!
Сорвав с груди распятие, он швырнул его к нашим ногам и выбежал прочь. Наступила ужасающая тишина.
— Оставьте нас, — прошептал Фернандо, глядя на распятие.
Судорожно вздохнув, равви Сеньеор начал опускаться на колени.
— Нет! — взревел Фернандо. — Вон!
Они поспешно удалились; когда двери зала закрывались за равви Меиром, он обернулся, бросил на меня обреченный взгляд.
Я сидела не шевелясь. Сундук и шкатулка со свадебным ожерельем остались на полу, но я на них даже не взглянула. Не ожидала подобного гнева от Фернандо; казалось, будто вид Торквемады с распятием в руках пробудил в моем муже некие звериные инстинкты, до сих пор тщательно скрываемые.
Наконец он проговорил дрожащим голосом:
— Это кровавые деньги. Торквемада прав: мы купили наш триумф за грязные дукаты и теперь обязаны в том покаяться. Мы должны издать указ, Изабелла. Ни один еврей не смеет оставаться в нашем королевстве, иначе мы будем прокляты навсегда.
