Скупку мехов Иван вел и по-прежнему доставлял в магазин Бутсби пушнину. Он держался так, словно ничего не переменилось.
После поездки в Париж Иван сегодня впервые зашел в магазин. На вид он был все тот же. Бутсби выдвинул из стола ящик, бросил туда пачку денег, встал и поблагодарил его. Выпили по стаканчику рома. Вышли.
Шлюпка ждала под обрывом. Несколько арестантов в кандалах и пожилой солдат с ружьем сидели без дела, ожидая чего-то.
– Налегай… Раз-два… О, молодцы! – восклицал немного раскрасневшийся Бутсби. – В ваши годы, – сказал он Василию, – я тоже бродил в портах! Но не в таких… И у меня были такие же волосы и такой румянец!
Все выше и выше под Василием рос темный и щербатый, избитый и разъеденный солью борт.
Отсюда вид на город был хорош. Несколько славных домов, горы, леса, огромная река, как морской залив, голубой горизонт за ее устьем, белые форты крепости на скалах – все нравилось Ваське, он радовался, как в детстве, и чувствовал себя мальчишкой.
На смоленом борту двухмачтового парохода, словно трещины на стекле, перемещались отражения волн. Рыжеватые нерусские матросы в беретах, с бачками и с короткими трубками в зубах, с ножами у кушаков ворочали на палубе громадные шкуры с толстым слоем жира.
Василий залез на палубу и с удовольствием смотрел загрузку трюмов. Кто-то тронул его за плечо.
Темное, опухшее лицо Бутсби улыбалось.
– Вам интересно? Не хотите и вы, как Сана?
Санка Барабанов повел Василия вниз, показал свою каюту. Он уходил в далекое плавание. Отец посылал посмотреть божий свет. Знакомые обещали устроить его на работу. Санка хотел выучиться, узнать машины.
– А ты не привыкнешь? Вернешься ли? – спросил Василий.
Санка хитро засмеялся. Он все мог бы. Но отца подводить не будет.
Отец затевал большое дело, и он решил переезжать во Владивосток.
Васька вернулся на берег и посмотрел сверху на далекий пароход. И жалко и грустно ему было, что уезжает Санка, старый товарищ детства.
– Да, умеючи можно получить любое позволение, – сказал Иван.
Василий подумал, что за такие богатства, какие Иван туда отправляет, конечно, они благодарны ему, приняли как гостя.
Но не богатства и не новые невиданные края заботили Василия. Он хотел не нового края, а нового устройства жизни в том краю, где сам он был новоселом, куда привели его в детстве родители. Не в далеких странах искать счастья! Надо было идти помогать Тимохе. Дома отец с матерью, Катька… «А как мы сойдем с парохода без Сашки?»
… А на сопках в вершинах лежит уже снег. В Уральском еще тепло. «Казакевич» гудит, отходит в Хабаровку. Уезжает все начальство, производившее разгон прииска.
На прощание Барсуков зашел к Ивану Карповичу. Он сказал, что дело Сашки будет представлено генерал-губернатору.
Накануне вечером Василий провожал его.
– Отец мой не читал книг о социализме, но он как-то дошел до всего сам, – говорил Василий. – Нам с детства об этом говорил. Когда мы ему рассказывали, то он не удивлялся, словно знал уже современные взгляды… И глядя на него, мне казалось, что существует как бы совпадение поисков. Поэтому даже простые люди, как мой отец, быстро понимают то, что хотят революционеры.
– Да. Есть закономерность в развитии общества, – отвечал Барсуков.
– Мы и об этом говорили.
– Вы будете переписываться с вашим товарищем?
– Да, мы обещали не терять друг друга из вида. Теперь он в Хабаровке.
* * *
Тимоха и Василий везли на телеге новые жернова, когда их приостановил какой-то человек. По бороде и по виду он принял Силина за кержака.
– Нет, я православный! – ответил Тимоха.
– Своих никак не найду… Мы проездом, – сказал бородач.
– Куда же вы?
– В Америку.
– Что это, куда несет? Кто вам рассказал? Как вы дорогу нашли?
– Пароход повезет! В России жили да перешли в Сибирь, а братья мои со старого места с поляками уехали в Америку. Выслали мне деньги, паспорт. Пишут, что там утеснения нет – нашей вере свободней…
– Расею-то не жалко ли? – спросил Тимоха.
– Да надоело маяться. Все всегда виноваты, чего ни сделай! А там свобода!
– Н-но! – вдруг хлестнул коня кнутом Тимоха, и телега с жерновами тронулась, громыхая на глубоких выбоинах и на засохших комьях грязи. – Н-но! Зараза! Из-за старой веры хочет на чужбину идти! Ты попробуй тут проживи… Тасканый же народ, эти староверы… А начальство все им разрешает… кто-то и об их переселенье хлопочет. Кому в Америку, а кого за одни разговоры – в каторгу.
– А в Америке красивые люди? – спрашивала Ваську дочь экономки, молоденькая, крещеная бурятка в русском сарафане.
– Есть красивые, – отвечал он и невольно залюбовался пристальными ее черными глазами, – а есть черные, как чугун!
Вася думал, что он не завидует Санке. Он хотел бы не в Америку.
«Отец заронил во мне другие желания!» – думал он, возвращаясь с Тимохой на последнем купеческом буксире. Приходилось помогать во всем команде, стоять с шестом, охраняя борты от наносных лесин, приходилось рубить и грузить дрова на остановках.
Васька вспомнил, как Катерина однажды слушала проповеди Корягина и в знак согласия кивала головой, но не вниз, а вверх, словно ее вздергивали удилами или она сильно изумлялась.
А Илья сидел тогда довольный, смотрел пристально, лицо его было степенным, он сложил руки на брюхе, в любимой своей позе, закинув одну ногу под скамью, а другую выставив.
На рождество должны съехаться в церковь хищники, и последние их заработки в мешочках, недомытые их мечты и богатства надо было раздать, чтобы несли кабатчикам, торгашам и контрабандистам, а оттуда все стекалось бы в золотые груды, в подвалы.
После этого надо было отрабатывать Ивану Карпычу.
Потом он вспомнил, как Катя говорила его матери: «Когда я его встретила – удивилась. Я думала, все пьют. Я с самого малолетства среди пьяных, матюкаются и пьют. И Васька меня тот год все отучал и останавливал».
* * *
Весной губернатор просматривал списки крестьян, назначенных принять участие в осенней выставке. Он вызвал Барсукова и любезно обратился к нему:
– Петр Кузьмич, вы включили пермского Кузнецова участвовать с зерном в сельскохозяйственной выставке?
– Да, Андрей Николаевич…
– Но, ведь он… он же… ну… неблагонадежен? – губернатор посмотрел вопросительно.
– Я смею вас уверить, что это честнейший человек, порядочнейшая личность. Его пашня стала как бы символом.
– Да, да… «Егоровы штаны»… – сказал губернатор.
– Да, он первый поселенец, один из образцовых… – Барсуков стал рассказывать все, что знал о Кузнецове.
Губернатор выслушал.
– Петр Кузьмич, мы не смеем выставлять как образец личность, некоторым образом связанную с преступным миром. Он был избранным президентом, то есть атаманом, по сути дела, его близкие побывали в тюрьме.
– Но это же ошибка. Здоровые силы народа. Дайте им право, они вам гору своротят. У них руки связаны!
Губернатору неприятна была подобная фраза: «Руки связаны».
– Пойдем на компромисс. Пусть его младший брат Федор Кондратьевич Кузнецов участвует в выставке со всеми показательными цифрами и произведениями от их хозяйства.
Петру Кузьмичу все это очень не нравилось. И он не хотел спорить с губернатором и дал согласие. «Вообще Корф мог моего согласия и не спрашивать! – полагал он. – Как я буду смотреть в глаза Кузнецовым? Я же знаю его давно… Он лишь исполнил или пытался исполнить то, о чем мы все мечтаем. Но мы не смеем!.. А он посмел! Предать его – это предать себя! Барсуков кричал на переселенцев в дни их прибытия на плотах. Он делал это по убеждению, и другого выхода не было. Барсукову начинал не нравиться новый генерал-губернатор. Это честные, аккуратные, но сухие люди, на которых поначалу надеешься, потом оказываются формалистами, законниками. А подкупал своей внимательностью, серьезностью.
Барсуков решил, что на этот раз он не уступит. «Придется и мне, как Егору, к барону вернуться за рукавицами. Либо Кузнецов и вообще все уральские и тамбовские, независимо от того, слушали они проповеди на прииске или нет, а только по показателям их хозяйств, по коровам, по зерну, картошке, по шкурам зверей, а не по досье… Либо я ухожу! Уезжаю! Довольно! Поеду доживать век свой на родине, на берегах Байкала!»
Однажды зимой в Уральском остановился обоз. Время шло к весне, погода была ветреная. Несло сухой, крупчатый снег. Люди намерзлись.
В почтовой избе, которая стояла поодаль от селения, набилось полно народа.
Единственную комнату для проезжающих уступили женщинам. В ямщицкой также многим не досталось места. В сумерках ямщики пошли в селение искать пристанище у знакомых, а за ними побрели двое пассажиров проезжающих, оба в меховых шинелях и тяжелых ямщицких дохах.
Остальные пассажиры тоже потянулись по селению.
– В этой деревне, говорят, злые все, не пускают к себе ночевать? – спросил проезжающий в бобровой шапке.
