И он знает, что я живу в Нью-Йорке, в Верхнем Вест-Сайде? Думает ли он обо мне иногда? Если да, то что он чувствует?
– Мама, хватит уже. Оставь все позади. Позвони Нилу, вам нужно чаще встречаться, сосредоточься на своей новой жизни.
Я повернулась к ней и проговорила жестко и громко:
– Зоэ, я не могу. Я должна узнать, помогло ли ему то, что я сделала. Я должна это знать. Разве я многого прошу? Разве это и впрямь невозможно?
В соседней комнате заплакала малышка. Я нарушила ее сиесту. Зоэ пошла к ней и вернулась с пухлой хнычущей сестренкой на руках.
Потом погладила меня по волосам, протянув руку поверх кудряшек малютки.
– Думаю, ты никогда не узнаешь, мама. Он никогда не будет готов сказать тебе. Ты перевернула его жизнь. Ты все обрушила, вспомни. Вполне вероятно, что у него нет ни малейшего желания тебя видеть.
Я забрала у нее малышку и крепко прижала ее к себе, желая почувствовать ее теплоту и мягкость. Зоэ права. Я должна перелистнуть страницу, с головой окунуться в новую жизнь.
Другой вопрос – как это сделать.
Я старалась занять себя по максимуму. Не оставляла ни единой свободной минуты. Зоэ, ее сестра, Нил, родители, племянники, работа и череда вечеринок, на которые меня приглашали Чарла с мужем, и я ходила, даже не задумываясь, есть ли у меня желание идти. За два года я встретила больше народа в этом космополитичном кругу, чем за все время пребывания в Париже.
Из Парижа я, безусловно, уехала, но всякий раз, когда я туда возвращалась – по работе или навестить друзей и Эдуара, – ноги сами несли меня в Марэ, сопротивляться было выше моих сил. Улица Розье, улица Руа-де-Сисиль, улица Экуф, улица Сентонж, улица Бретань – я прогуливалась, глядя вокруг другими глазами: в них всплывала память этих мест, запечатлевшая события сорок второго года, пусть все и произошло задолго до моего рождения.
Мне хотелось бы знать, кто теперь живет на улице Сентонж, кто смотрит в окно, выходящее в заросший зеленью двор, кто гладит мрамор камина. Я спрашивала себя, может ли новым владельцам прийти в голову, что маленький мальчик умер там в стенном шкафу и в тот день жизнь одной девочки переменилась навсегда.
Мои сны тоже возвращали меня в Марэ. К жестокостям прошлого, свидетелем которых я не была, но переживала их до такой степени реально, что мне приходилось включать свет, чтобы прогнать кошмар.
Во время таких бессонных ночей, когда я одиноко лежала в постели, устав от светских разговоров, с пересохшим ртом из-за лишнего стаканчика, который мне ни в коем случае не следовало пить, мною и овладевала старая навязчивая боль.
Его глаза. Его лицо, когда я прочла ему письмо Сары. Все возвращалось, глубоко проникая в меня и лишая сна.
Голос Зоэ вернул меня в Центральный парк, в чудесную весну и к руке Нила, лежащей на моем колене.
– Мама, маленький монстрик желает мороженого.
– И речи быть не может, – ответила я. – Никакого мороженого.
При этих словах малышка кинулась лицом в траву на лужайке и завопила.
– Неплохо для начала! – задумчиво бросил Нил.
Январь две тысячи пятого года снова и снова возвращал меня к Саре и Уильяму. Торжественные мероприятия в честь шестидесятилетия освобождения Освенцима занимали первые полосы всей мировой прессы. Казалось, никогда еще слово «Холокост» не звучало так часто.
Всякий раз, когда я его слышала, мои мысли с болью устремлялись к ним обоим. Увидев по телевизору церемонию, я спрашивала себя, думает ли Уильям обо мне, когда слышит это слово, или не сводит глаз с экрана, где сменяются жуткие черно-белые картины прошлого: кучи безжизненных изможденных тел, трубы крематориев, пепел, – когда смотрит на весь этот невообразимый ужас, который действительно происходил.
Его семья погибла в том страшном месте. Родители его матери. Он не мог не думать об этом. Сидя рядом с Зоэ и Чарлой, я смотрела, как на экране снег покрывает лагерь, колючую проволоку, мрачные сторожевые вышки. Смотрела на толпу, речи, молитвы, свечи. На русских солдат и их странный маршевый шаг, напоминающий танец.
Потом пришел черед незабываемому зрелищу, когда на лагерь спустилась ночь и постепенно загоралась подсветка вдоль рельсов, высвечивая тьму с пронзительной силой боли и памяти.
Это случилось в один из майских дней после полудня. Телефонный звонок, которого я не ждала.
Я сидела за письменным столом и сражалась со своим строптивым компьютером. Сняла трубку и сказала «алло» тоном, который даже мне самой показался слишком сухим.
– Здравствуйте. Это Уильям Рейнсферд.
Я мгновенно выпрямилась, сердце у меня забилось, но я постаралась сохранить спокойствие.
Уильям Рейнсферд.
Я онемела, вцепившись в трубку, как в якорь спасения.
– Вы еще здесь, Джулия?
Я сглотнула слюну:
– Да, просто у меня проблемы с компьютером. Как у вас дела, Уильям?
– Нормально, – ответил он.
Повисла короткая пауза, но без явного напряжения.
– Прошло много времени.
Мои слова прозвучали немного банально.
– Да, это верно, – подтвердил он.
Опять пауза.
– Вижу, вы теперь настоящая жительница Нью-Йорка. Я нашел ваши координаты в телефонном справочнике.
Зоэ оказалась права.
– Может, нам увидеться?
– Сегодня? – встрепенулась я.
– Если вы сможете, было бы отлично.
Малышка спала в соседней комнате. Утром она была в яслях. Но почему бы не взять ее с собой, в конце-то концов? Хоть я и знала, что прервать ее сиесту означает вызвать бурю недовольства.
– Я что-нибудь придумаю.
– Очень хорошо. Я подъеду в ваш квартал. Знаете какое-нибудь местечко, куда нам пойти?
– Представляете себе кафе «Моцарт»? На пересечении Семидесятой Западной и Бродвея?
– Представляю. Отлично. Скажем, через полчаса?
Когда я повесила трубку, мое сердце билось так сильно, что я едва могла дышать. Сейчас разбужу своего монстрика, проигнорирую его протесты, возьму коляску и отправлюсь.
Он был уже на месте, когда я пришла. Сначала я увидела его спину, но мгновенно узнала мощные плечи, густые серебристые волосы, в которых больше не было блондинистых прядей. Он читал газету. И, словно почувствовав устремленный на него взгляд, обернулся как раз тогда, когда я подходила. Встал и замялся; возникла некоторая неловкость, пока мы стояли, не зная, как лучше сделать: расцеловаться или пожать друг другу руки. Он засмеялся, я тоже, и в конце концов он крепко обнял меня, так крепко, что мой подбородок уткнулся ему в ключицу. Потом потянулся рукой ко мне за спину и наклонился к малышке.
– Какая прелестная принцесса! – проворковал он.
Та торжественно протянула ему своего любимого резинового жирафа.
– И как же тебя зовут? – спросил
