— За мной, братцы! За мной!.. Коли супостатов! — закричал он солдатам, бежавшим мимо с ружьями наперевес.
Глухой гул человеческих голосов нарастал и плескался, как ревущая горная река. На валу у тына началась паника. Напрасно кричали и грозили пугачевские сотники и есаулы, приписные мужики, оборонявшие заплоты, побросали дубины, рогатины, пики и в страхе разбегались по городу в поисках убежища. Иные хоронились в подполицах обывательских домов, другие, обезумев от страха, бросались в разлившийся Миасс и стремились вплавь добраться до Заречной слободки, упиравшейся в густой березовый лес, третьи сдавались на милость победителя. Но майор Гагрин не щадил повинную голову. Еще кипела схватка, а на площади перед воеводской избой на глаголях, где еще час тому назад висели окоченевшие трупы захваченных повстанцами дворян, уже корчились в предсмертных судорогах пленники правительственного войска.
Брезжил синий холодный рассвет. В тающем сумраке его ожесточенно дрались последние защитники крепостцы.
В углу крепости, на валу стояла пугачевская батарея, и старый инвалид-бомбардир Волков не хотел сдаваться. Он бил вдоль улиц города, нанося врагу большой урон.
— Порадейте, братцы! — уговаривал он пушкарей. — На последнее, хотя душу дай отвести! Все равно не пощадят царицыны собаки!
Заводские пушкари и сами понимали, что наступил решительный час. Лучше умереть в бою, чем сдаться на муки победителям!
Пороховой дым обволакивал вал, и казалось, что все кругом горело. Майор Гагрин долго всматривался в сторону пугачевской батареи и приказал перебить последних защитников. Прокрадываясь между домами и сугробами, стрелки вели частый ружейный огонь по батарейцам. То один, то другой падал, сраженный пулей. Однако никто не дрогнул. Кипучий, взволнованный бомбардир всюду успевал и для всех находил ласковое слово.
— Пока наши матушки-орудия рявкают, не видать им нас! Они наши защитники! — ласково поглядывал он на орудия. — Гляди, ловко-то как! — похвалил он наводчика, когда пушчонка ударила в самое скопление наседавшего врага. — Ай да матушка!..
Но тут старый солдат схватился за правую руку.
— Эх, черти, куда попали! — сердито выругался он, увидев кровь. Рука повисла плетью. Однако он пересилил боль и мужественно пошел к орудию. — А ну-ка, огоньком! — прикрикнул он и левой рукой схватил за прицельные планки. Не успел старик навести орудие, как вторая пуля пронзила левое плечо. Он растерянно оглянулся вокруг, поморщился. — Вишь ты, какое дело!
К нему подбежала посадская женка и холстиной стала перевязывать раны. Она бережно перевела старика в затишье и сказала ему:
— Ты уж, батюшка, посиди тут!
— Э, нет, шалишь! — снова вскочил бомбардир и опять, ковыляя, пошел к своей пушке.
— Да ты куда? — набросилась на него баба.
— Известно куда! К орудию!
— Зачем?
— Добрая ты, а глупая, доченька! — сказал он ласково. — Да оно затоскует без меня. Кто его наводить станет? Оно ко мне привыкло, других не послухает!
Он по гребню вала пошел к батарее. Не успел старик добраться до своей пушки, его ранили в голову.
Но в эту минуту пушка загрохотала и ударила ядром в самую густую толпу наступавших. Лицо старика просияло.
— Гляди! Чувствует, что я тут… Спасибо, родная! — Он нашел силы дойти до пушки и головой припал к дулу.
— Батюшка, уйди! — не отставала от него баба, взглядывая на пушкарей, которые, забыв все на свете, слали ядро за ядром по врагу.
Бомбардир так и не отошел от орудия, пока четвертая пуля не попала ему в грудь. Глаза его заволоклись туманом. Собирая последние силы, старик приподнял голову и глазами подозвал к себе молодого канонира:
— Береги ее до последнего…
Он не договорил и навсегда угомонился. Заводской парень строго посмотрел на женку и прикрикнул:
— Айда отсюда! Сейчас выпустим последние припасы и взрываться будем!..
А в это время на другом конце Челябы шла тоже последняя схватка. Митька Перстень с полусотней конников врубился в неистово оравшую солдатскую лавину и прокладывал себе дорогу в поле. В толпе, в человеческом месиве слышались только стоны поверженных, храпели кони, вырывалось озлобленное слово да звенели удила и сабли.
Напрасно майор Гагрин бросался в самую кипень боя; его злой дончак, дыбясь среди груды тел, топтал и своих и чужих, однако проворный и лихой рубака Перстень отбивал все удары врагов. Его маленький гнедой башкирский конек юлой вертелся среди свалки и выносил хозяина изо всех бед.
От скрещивавшихся сабель сыпались искры, неистово ржали разъяренные кровью кони; много пало вояк в страшной резне и давке, но ватажка Перстня прорвалась-таки за городской тын и понеслась в дикое поле. Гагрин погнался было за пугачевцами, но вовремя одумался. В степи полусотня отчаянных рубак не устрашилась бы и сотни противников. Обескураженный майор вернулся в крепость. Здесь на валу он осадил коня и оглядел город.
Всходило солнце, первые отблески восхода заиграли на крестах церквей, озолотили свежий тес обновленных заплотов и, добравшись до реки, озарили сиянием вешние воды. У валов и подле заплота валялись груды бездыханных тел, а вдали за валом в диком поле, припав к луке, словно стлались по земле темные всадники, — быстро уходили от беды конники Перстня…
Все утро майор Гагрин с нетерпением ожидал, когда приведут пленного атамана Грязнова. Но посланные на розыски люди не возвращались.
«Должно быть, утонул на переправе через Миасс», — с досадой подумал майор, расхаживая по опустевшей воеводской избе. В разбитое окно дул свежий апрельский ветер, пол был весь засорен рваными бумагами. «Мерзость запустения!» — с брезгливостью рассматривал Гагрин следы опустошения.
Майор решил пройти в жилые комнаты воеводского дома. Крепко сжав рукоять сабельки, он решительно распахнул дверь в покои и на пороге носом к носу столкнулся с долговязым чиновником. Испуганный неожиданностью, Гагрин отступил.
— Кто ты? — насупив брови, строго спросил он чиновника.
Человек в затертом мундирчике упал на колени.
— Ваше высокоблагородие, не губите! — возопил он. — Извольте выслушать!..
— Кто ты? Откуда взялся? — успокоившись, но сохраняя строгость на лице, снова спросил майор.
— Канцелярист Колесников. Пленен ворами. Ваше высокоблагородие, будьте милостивы! — слезливо умолял чиновник и протянул руки. По испитым щекам его текли слезы.
— Изменщик, предался вору! — сердито закричал Гагрин. — На глаголь захотел?
Канцелярист прополз на коленях вперед и ухватился за ноги майора. Прижав свое мокрое остроносое лицо к грязным сапогам офицера, взмолился:
— Пощадите! Это я наказал открыть вам восточные ворота. Это я…
— Молчать, чернильная душа! — не на шутку вдруг рассвирепел майор. — Где же вор? Куда сбежал? — Он схватил канцеляриста за шиворот и потряс. — Сказывай, где вор?
— Сбежал! — поник головой чиновник. — Сбежал в степь. Ваше высокоблагородие, тут есть один старикашка-слуга, так он переметнулся на сторону врага. Он и спас его!
— Притащить злодея! — выкрикнул офицер. — Эй, кто там?
Вошли два солдата, чиновник залебезил перед ними:
— За мной, братцы, за мной! Я покажу, где обретается злодей!
Перфильку притащили из светелки. Он не упирался, шел смело и перед столом допросчика держался с достоинством.
— Ты и есть тот самый злодей? — сердито спросил Гагрин.
— Я есть Перфилий Иванович Шерстобитов! — с гордостью ответил старик.
— Вору и самозванцу служил! На глаголь вздерну! — прикрикнул офицер.
— Врешь! — перебил его Перфилька, и глаза его блеснули. — Врешь, супостат! Не вору и самозванцу я служил, а царю Петру Федоровичу и простому народу!
— Вот как ты заговорил, собака! — гневно выкрикнул майор. — Убрать! Повесить супостата!
— Что, не по душе правда? — насмешливо сказал Перфилька и укоризненно покачал головой. — Эх, барин, барин, не кричи и не пугай! Не будет по-вашему. Меня изничтожишь, другого, а всю Расею не перебьешь!
— Повесить! — зло приказал майор, и рядом со стариком встали конвойные. Они схватили старика за руки:
— Пошли, дед!
Перфилька вырвался, прикрикнул:
— Не трожь, я сам до своей могилы дойду! Я не из трусливых! — Он вскинул голову, озорно блеснул глазами и вдруг на ходу запел:
Ты взойди-ка, взойди,
Солнце красное…
— Цыц! — прикрикнул, наливаясь яростью, Гагрин.
Старик еще бойче запел:
Над дубравушкой, дубравушкой зеленой,
Обогрей, обсуши людей бедных…
Старика подвели к виселице. Он огляделся на просторы, перекрестился:
— Ну, шкуры, вешайте! Вам только со стариками и воевать!
Он стоял прямой, решительный. Из озорства палач выкрикнул:
— Повинись, старый! Гляди, помилуют!
— Все равно ту же песню спою! Не угомонится русский народ, пока всех своих захребетников не перебьет! Айда, делай, собака, свое дело!..
