— Ого! — заметил Бокуан, с интересом озирая комнату.
Он сбросил верхнюю накидку-хаори, стянул носки и остался в одном нижнем кимоно.
— Уф, аж взмок весь!
Старуха принесла веер.
— Я тоже потом приму ванну, — заявил Бокуан.
Тут из купальни появилась Отика, подвязывая поясом полупрозрачный халатик. Обтирая полотенчиком шею, она сказала:
— А я израсходовала всю горячую воду — в чан налила…
— Гм, ну, я могу и после тебя в чан залезть. Ты, надеюсь, воду не выпустила?
— Нет, не выпустила.
— Так что, значит, я пошел? У нас ведь с тобой все по-семейному…
Бокуан положил веер и хотел уже снять исподнее кимоно, но оно насквозь промокло от пота и прилипло к плечам.
— Ох, потри, что ли, меня чуток в ванне — видишь, как взмок. Прямо обливаюсь потом.
— Сейчас пришлю старуху вас ополоснуть. Оставайтесь сегодня на ночь — что уж вам домой возвращаться!
— Ну, что ж, ладно… Между прочим, его светлость Кира неожиданно подал в отставку. Я-то по такой жаре потащился к нему с визитом…
— Надо же!
Отика, присев на колени перед зеркалом и приспустив ворот халатика, теперь пудрила плечи, грудь и лицо. В этот момент она как раз постукивала косметической щеточкой вокруг рта, так что ответ прозвучал невнятно.
Перед купальней в коробе валялось смятое кимоно Отики, вывернутое яркой подкладкой наружу. Чуть поодаль лежал на полу свернутый в несколько колец длинный кушак оби — видно, так и соскользнул с тела.
Когда Бокуан обнаруживал такой беспорядок у себя дома, он немедленно выкатывал глаза и учинял супруге разнос:
— Ты что это устраиваешь?! Подумай о своем положении! И когда ты только перестанешь вести себя как мещанка-неряха из барака?!
Однако здесь беспорядок его нисколько не раздражал, а наоборот, нравился, придавая Отике еще больше обаяния. Переодевшись в накрахмаленный халат, он направился в гостиную с приятной мыслью:
— А все же до чего хороша, чертовка!
Отика встречала его уже во всей красе, прибравшись и положив подушки на циновки. Когда Бокуан уселся поудобнее, скрестив ноги, она вручила ему только что полученное письмо:
— Вот, пожалуйста…
Взглянув на обратную сторону конверта, Бокуан увидел, что письмо от Гондаю Сонэ, влиятельного приближенного Янагисавы.
— О-о! — протянул он и взрезал конверт.
Читая письмо, собачий лекарь переменился в лице.
— Ох, неладно как вышло! — выдохнул он с таким выражением, будто сейчас заплачет.
— Что случилось? — испуганно спросила Отика, перестав обмахивать Бокуана веером и стараясь заглянуть ему в глаза.
— Я тебе, кажется, уже говорил… Ничего себе, удружил Янагисаве!.. Пристроил я к нему одну девицу, дочку ронина, что квартирует в том бараке, в Иидамати, а она, видишь ли, повела себя дерзко, наскандалила…
Барак в Иидамати Бокуан весной задешево приобрел по случаю у прежнего владельца. Там квартировал один ронин из Этиго — жил в ужасной нищете. А Гондаю Сонэ не раз говорил Бокуану, что если будет на примете смазливая девица, то пусть приводит. Дочка ронина, даром что из бедных, была красотка. Бокуан живо с ней переговорил, сам выступил поручителем и определил девицу на службу к Янагисаве. Отике эта история была известна.
— Вот ведь негодная девка! Хозяину она приглянулась, он с ней в шутку начал заигрывать — так паршивка стала перечить, нагрубила ему, опозорила, да еще в тот же день и сбежала из усадьбы.
— Да ну?! — в глазах Отики промелькнула зависть. — Экая дурочка!
— Еще бы! Совсем сдурела! Если бы послушалась, повела себя прилично, это же для нее было бы золотое дно! Это ж какая карьера перед ней открывалась, а? Какие возможности! А она… Эх, вот дуреха! Скажите пожалуйста, какая недотрога нашлась! Сбежала она наверняка к себе же домой — на большее у такой фантазии не хватит. Но это у нее не пройдет! Его светлость в гневе… Надо срочно встретиться с ее папашей и серьезно с ним поговорить. Если бы эта девка вела себя прилично, мне бы тоже от его светлости что-нибудь перепало — все-таки я ее привел. Ладно, постараюсь ему растолковать, папаше этому — авось поймет. Ведь если она выйдет в люди, папаша тоже, небось, за ней потянется.
Еще не окончив свой монолог, Бокуан поднялся с циновки и приказал:
— Подавай кимоно!
— Как же так? Мы ведь уже ваше нижнее кимоно в стирку отправили.
Отика отнюдь не считала карьеру содержанки, которую сама она сделала, пределом мечтаний для девушки и потому постаралась охладить пыл своего покровителя. Лениво обмахиваясь веером, она заметила:
— Наверное, таких еще можно найти…
Придя в дурное настроение, Отика перешла в другую комнату и принялась с треском выдвигать и задвигать ящики комода. Под карнизом вился на солнце рой комаров. В саду, чуть тронутом летними сумерками, было еще светло.
— Тут откладывать нельзя. Я только схожу поговорю и вернусь, — приобняв за талию, ласково успокаивал ее Бокуан, который истолковал неожиданную перемену в настроении Отики по-своему. Он решил, что любящая подруга расстраивается из-за того, что ее покидают ради какого-то малозначащего дела. — А на обратном пути что-нибудь вкусненькое прихвачу — угря, например.
Может быть, оттого, что горные кручи на северо-западе преграждали путь ветру, но в шесть часов вечера дневной зной еще давал о себе знать, и воздух узкой улочки, стиснутой с двух сторон домами и прикрытой навесами, так и дышал жаром. В воздухе плавал дымок лучин, которым отгоняли комаров, бил в нос застойный дух сточных канав. По счастью, Бокуан, который сам провел в таком же квартале тридцать лет жизни, особых неудобств по поводу неприятных запахов не испытывал. С фонарем в руках он бодро шагал по улочке, оставив позади управляющего.
— Сударь, сюда пожалуйте! — окликнул тот, когда Бокуан чуть было не прошел мимо нужного дома. За плетеной изгородью стояли, прижавшись друг к другу под одной кровлей, два домика-барака. Управляющий молча, наклонившись, приотворил калитку.
— Вечер добрый! Эй, господа хорошие! — окликнул он.
За бумажными сёдзи началось шевеление и замелькали какие-то тени. Слышно было, как там кто-то тихонько переговаривается. Наконец на вощеной бумаге показался силуэт в полный рост, и сёдзи раздвинулись. Из дому вышел тощий осунувшийся ронин с растрепанным узлом волос на голове, из которого свешивались какие-то патлы на бритое надлобье.
— С кем имею честь?
— Вот, привел его милость доктора Маруоку. Они желают с вами переговорить… да-с.
— А-а, что ж, добро пожаловать. Прошу прощенья, вы уж обойдите через двор — отсюда проход загорожен.
Лицо ронина выглядело изможденным, но голос его звучал бодро и решительно. Следуя за управляющим, Бокуан прошел во двор через боковую калитку. В сумраке белели цветы вьюнка. Ставни были еще открыты, и зажженный хозяином фонарь освещал тесную комнатушку площадью не более шести татами, в которой было совершенно пусто — хоть шаром покати.
— Заходите, пожалуйста.
Бокуан, с нарочито важным видом поприветствовав хозяина, зашел в комнату и, не дожидаясь дальнейших приглашений, уселся на пол. Вместо подноса с курительным прибором хозяин пододвинул ему маленькую жаровню с тлеющими углями.
В свете фонаря проступал лик подлинной нищеты. Кимоно хозяина было все в заплатах, лицо нездорового серого цвета, а в глазах, сверкающих беспокойным блеском, читалась извечная робость, присущая беднякам. На вид ронину можно было дать лет сорок пять — сорок шесть.
Набивая трубку, Бокуан обратил внимание на бумажную перегородку, за которой, как он предполагал, находилась девица. Учитывая сие обстоятельство, он сказал приглушенным голосом:
— У меня к вам только одно дело, и касается оно вашей дочери…
— Слушаю-с.
— Видите ли, я хотел ей помочь, а теперь из-за этого оказался в неловком положении… Вы-то что обо всем этом думаете? Вот о чем я хотел спросить.
— Вы, значит, насчет этого дела…
Отец девушки, Соэмон Ходзуми, весь напрягся, отвечая:
— Я знаю, что Сати доставила много хлопот его светлости. Однако ж я отправлял ее служить согласно правилам и установлениям… Хоть мы люди бедные, незнатные, а все ж самурайского рода. Послушал я, что она рассказывала… Конечно, на службу к его сиятельству устроиться было нелегко, но я так решил, что больше мою дочку туда служить нипочем не пошлю. Прежде хотелось бы от его сиятельства услышать какие-то объяснения. Сати вернулась домой сама не своя, даже не поздоровалась — вовсе на нее не похоже… Нет уж, спасибо, увольте от такой службы!
Поскольку все было высказано открыто и даже слишком определенно, Бокуан не знал, как ему приступить к делу. Да вправе ли какой-то жалкий ронин такое говорить о его светлости?! Бокуан в этом сомневался. Однако собеседник говорил убежденно. Казалось, от сознания собственной правоты к нему вернулась смелость. Кровь бросилась ему в лицо, дыхание участилось.
