Как-то меня вызвала Токарева и сухо сообщила, что санчасть 29-й шахты хлопочет о моем переводе в их лагерь заканчивать аппарат.
– Но мы вас не отдадим, – заключила она уверенно.
Отдаст не отдаст, это еще вилами на воде писано, во всяком случае, я должен быть готов к перемене места заключения. Моя Мира, конечно, очень огорчилась, но что можно было сделать в данной ситуации... Я сам себе готовил эту петлю...
Лежа на своей красивой, белой и мягкой кушетке, я наслаждался тишиной, одиночеством и чистотой своего кабинета, днем снимал сломанные кости и больные зубы. Очень редко врачи направляли ко мне больных с опухолями.
Неожиданно и как-то очень быстро умер в терапевтическом стационаре князь Ухтомский. Его положили в больницу с сильнейшим приступом желтухи, чувствовал себя Николай Александрович очень плохо, видимо, старые грехи все же дали себя знать, и цирроз печени развивался стремительно и неумолимо... Я навещал бедного князя несколько раз, но он уже никого не узнавал, беспокойно крутился на койке и был весь темно-желтого цвета... До последнего вздоха он не выпускал из рук коробку с шахматами и умер со словами: «Напрасно я пошел пешкой...» Не дожил бедный Николай Александрович до свободы, и едва ли две его дочери-княжны, знают, как и где закончил свой жизненный путь их отец...
Лагерная жизнь для меня снова потекла по обычному руслу, где главным делом было ожидание перемен...
Как-то днем ко мне в кабинет пришел здоровенный украинский хлопец, левой рукой он что-то прижимал на голове у левого уха и попросил оказать ему помощь – сделать рентгеновский снимок черепа.
– Да что случилось с тобой? И зачем тебе снимать череп?
Оказалось, что в лагерном гараже, где он работал механиком, ему прижало голову кузовом выезжающей машины к кирпичной стенке гаража.
– Что-то в черепе у меня треснуло, и я поспешил к тебе, Борисыч, чтобы ты определил, что с моей головой случилось...
– Ну, тогда убери руку, – приказал я.
Хлопец убрал руку, и я остолбенел... Височная кость черепа вместе с половиной уха и кусочком мозгового вещества висела у него на коже около щеки. Такой раны я не только никогда не видел, но даже не мог себе представить, и вместе с тем он не только не был мертв, но сам пришел из гаража и спокойно разговаривал со мной. Я взял парня под руку, и вместе с Иваном мы отвели его в перевязочную и с рук на руки передали Пете Лапинскасу. Пришел и доктор Катлапс, он, не торопясь, осмотрел рану и приказал немедленно положить раненого на операционный стол. Я был очень удивлен всем увиденным и решил посмотреть, что будет дальше с механиком. Раненый сам дошел до операционного стола, сам снял сапоги и одежду, и сам лег на операционный стол. Я надел халат и маску, Христиан Карлович с улыбкой посмотрел на меня и сказал, что он мне поручает держать больному руки, чтобы он не мешал врачам... Пока больному вводили противостолбнячную сыворотку и различные успокаивающие, Катлапс и фельдшера старательно мыли руки и готовились к операции... Катлапс, между прочим, сказал, что в этой ситуации общий наркоз применять нельзя, и, обращаясь к больному, сказал:
– Ты уж потерпи, пожалуйста, но очень больно не будет.
Началась операция. Я тоже приступил к своим обязанностям – крепко держать больного за кисти рук, что я и попытался сделать, совершенно не соразмерив наши весовые категории. Больной как-то незаметно и без усилий вытащил из моих сильных, в общем-то, пальцев свои запястья и сам захватил мои кисти в свои огромные лапищи, сжал их с ужасающей силой и не выпускал до самого конца операции, продолжавшейся в общей сложности около двух часов. Мои бедные «аристократические» кисти постепенно приобрели иссиня-черный цвет... Так я и «продержал» больного до конца операции. Катлапс кусачками с хрустом откусил несколько кусков черепной коробки, достал разорванные края мозговой сумки, вложил висевший кусочек мозгового вещества обратно в черепную коробку, потом стянул нитками края сумки и сшил ее грубыми стежками, как наволочку на подушке. К моему удивлению, крови, в общем, было очень мало. Затем доктор аккуратно пришил почти оторванное ухо, а кусок отбитого черепа положил на место, но так как дыра в черепе была больше отломанной кости, она провалилась в дыру, образовался так называемый «черепной дефект». Поверх раны доктор натянул кожу головы и сшил ее разорванные края. Больной лежал все время тихо, не шевелился и только под конец спросил:
– Доктор, скоро конец?
Операция закончилась. Я стал тихо, но настойчиво уговаривать больного отпустить мои руки, наконец до него дошло, кто кого держал, и он разжал свои клещи... Положили его в ту же маленькую «смертную» палату, в которой совсем недавно лежал я. На следующий день я навестил своего подопечного, вид его был ужасен, он был без сознания, его лицо было черного цвета, и он ни на что не реагировал... Мне показалось, что он умирает. Нет, он не умер, и через три дня пришел в себя, попросил пить и есть, а уже через неделю бодро ходил с палочкой по коридору, заглядывал и ко мне в кабинет и очень смеялся, когда я ему рассказал, как «я его держал за руки» во время операции. В общем, через несколько недель он поправился, и его выписали из больницы, только перевели в категорию инвалидов. Дефект черепа у него так и остался – левая часть головы была как бы сплющена, но во всем остальном он был совершенно здоров. Мощь человеческого организма беспредельна...
Вскоре на тот же операционный стол лег и мой друг и земляк Ефим Маркович Раскин. Как-то, моясь с ним в душе, я обратил внимание, что у него на левой руке, ниже плечевого сустава, небольшая опухоль, величиной с грецкий орех. На ощупь она показалась мне подозрительно твердой. Катлапс долго ее щупал, потом долго думал и наконец изрек, что опухоль есть опухоль, и черт ее разберет, какого она происхождения, и вообще ее необходимо удалить, и чем скорее, тем лучше. Выслушав доктора, мой Ефим Маркович что-то заскучал, но раз Катлапс сказал, что надо, значит надо... Ну и я тоже показал себя не лучшим образом – не смог догадаться, что перед операцией надо сделать рентгенограмму плечевого сустава. Ну хорошо, я все-таки не врач, а врачи-то чем думали? И вот мой бедный Фима покорно и мужественно ложится на операционный стол, правда, упросив меня обязательно присутствовать на операции, так сказать, морально поддержать... Я согласился, конечно, помочь товарищу и встал в халате и маске справа от Фимы. Катлапс втыкает большущий шприц с новокаином в плечо Фимы и делает первый глубокий разрез рядом с опухолью. И тут вместо опухоли мы все увидели белый мешок величиной со среднее яблоко, туго набитый небольшими, как горох, круглыми шариками. Врачи с недоумением уставились на странный мешок, они явно растерялись и не знали, что с ним делать... Я не хирург и, решая чисто технически эту задачу, решил про себя, что, прежде всего, следует достать ножку мешка, которая уходила куда-то в глубь плечевого сустава, и там ее отрезать, предварительно перевязав, конечно. Но доктор решил по-своему, он, ничтоже сумняшеся, ткнул ланцетом в мешок сверху. Мешочек с треском лопнул, и на стол и на пол покатились с шумом белые, как градинки, шарики... Это было удивительно, врачи этого явно не ожидали и растерялись... Я снова обругал себя идиотом, что не сделал снимок плечевого сустава. Но начатая операция должна быть закончена, и Катлапс расширил и углубил разрез и полез своими толстыми пальцами в кровоточащую дыру, пытаясь достать ножку опухоли. Местный наркоз тут уже перестал действовать, и побледневший Фима вначале тяжело застонал, а потом заскрипел зубами... Мне было очень жаль бедного Ефима Марковича, но чем я мог ему помочь? Наконец Катлапс достал ножку странного мешка, отрезал ее ножницами и стал зашивать большую кровавую дыру в плече еле живого Фимы... Да, хлебнул мой Фима от медицины... Когда рана в конце концов зажила, я все же сделал Фиме снимок плеча (лучше поздно, чем никогда) и обнаружил в плечевой сумке множество шариков, разбросанных по всему суставу, которые врачи не сумели извлечь и оставили их Фиме на память... Так и живет Фима с белыми шариками в плече до сего дня, и не мешают они ему ничуть... Уже после операции врачи в своих талмудах нашли название болезни и опухоли, а белые шарики, как показал анализ, состояли целиком из солей кальция.
Много хлопот и неприятностей доставляло мне рентгенографирование зубов и челюстей, неприятное надо сказать, дело... Когда после смерти Сталина все почувствовали дыхание свободной жизни, зыки стали интересоваться состоянием своих зубов. Уцелевшие зубы пломбировали, а те, у кого зубов не было, стали вставлять протезы на крючках или на присосках. До этого времени заключенные на свой рот мало обращали внимания, нет зубов, и черт с ними, мясом все равно не кормят, а овсяную кашу и черный хлеб можно и без зубов разжевать. И женщин опять же не было, значит, и покусывать было некого... Многие зыки потеряли зубы от лагерной дистрофии или цинги, а кто-то и вследствие «гуманных» допросов или ранений на фронте. Но к концу 1953 года интерес к собственным зубам быстро возрос, и к нашему зубному врачу Эрнсту Пайну всегда была длинная очередь на прием, а он, естественно, посылал своих пациентов ко мне десятками. Иногда в съемочные дни ко мне приходили по двадцать-тридцать человек «с зубами». Вначале снимки зубов у меня получались с трудом, но потом я натренировался, и дело пошло.
