пылающие развалины. Прусские пехотинцы стреляли на ходу, прижав к бедру приклады своих игольчатых ружей, без прицела поливая австрийские позиции тучей пуль; тогда как из наших ружей можно было стрелять лишь стоя, пруссаки палили из любого положения, даже лежа, прячась за неровностями почвы: им-то не нужно было прерывать стрельбу для нескладного заряжения.
Пока все это происходило, на левое крыло австрийцев, где стояли саксонские корпуса, обрушились передовые части Полабской армии, которые тоже переправились через Быстршицу и густыми толпами неудержимо поползли вверх по лесистым склонам.
Теперь уже невозможно было различить отдельные пушечные выстрелы — канонада с обеих сторон слилась в единый, протяжный, ни на минуту не ослабевающий рев, не слышанный никогда и нигде. Неужели никогда и нигде? — Да, именно так. Даже в прославленной «битве народов», битве под Лейпцигом пятьдесят три года тому назад, которая до той поры по праву считалась крупнейшим военным столкновением за всю историю мира, — даже тогда не было ничего подобного; оно и понятно: тогда артиллерийская техника была еще в самом зачатке, если не сказать в зародыше, и войска, брошенные друг на друга, насчитывали на пятьдесят тысяч солдат меньше, чем их сгрудилось тут, на небольшом пространстве между Садовой и крепостью Градец Кралове.
Но вот и на холм, где стоял король Пруссии, начали прилетать австрийские снаряды. Пока они свистели над головой, старый монарх оставался на месте, не обращая внимания на беспокойство своей лошади и опасения свитских. Но после того как в двадцати метрах, посреди ржаного поля, разорвалась граната и подняла к небу столб сырой земли, осыпав короля и его приближенных камнями и комьями, Вильгельм иронически поклонился по направлению к австрийской линии и, промолвив: «Благодарю за внимание», — соизволил переместить свой наблюдательный пункт, вместе с генеральным штабом Первой армии, несколько далее в тыл — на холм по названию Розкош. Одновременно с левого прусского крыла прискакал курьер с сообщением, что Седьмая дивизия вытеснила австрийцев из деревни Бенатки и продвигается дальше на юг, к Свибскому лесу.
К десяти часам утра пруссаки, хоть и уступавшие по численности австрийцам — Вторая армия кронпринца Фридриха-Вильгельма еще не подошла, — уже везде переправились через Быстршицу и шаг за шагом, в яростном рукопашном бою, где люди сшибались грудь с грудью, штык на штык, конь с конем, сабля с саблей, продвигались вперед, а наши, могущие лишь изредка отвечать на убийственный огонь скорострельных прусских ружей, устилали перед ними дорогу плотным настилом окровавленных тел.
Туман уже рассеялся, но вместо него теперь видимость закрывали размазанные клубы едкого порохового дыма; прибиваемый мелкой изморосью, он держался у земли, от него кашляли и плакали кони и люди. Деревни Садовая, Догаличка, Поповице, Неханице уже были в руках пруссаков; на Свибский лес, где стояли бригады Третьего и Четвертого австрийских корпусов, образуя правое крыло своих позиций, вели наступление прусские части — с барабанным боем, развернутыми рядами, под развевающимися знаменами, чеканя шаг, как на параде, впереди — офицеры с обнаженными саблями, они вступали в лесную чащу под боевой клич: «Фатерланд! Фатерланд!»
А тут уж было не до шуток. Серыми призраками мелькали в едком дыму австрийские егеря, то поодиночке, то группами, бились прикладами, кололи штыками, стреляли в упор, появлялись и вновь исчезали — но, даже упав, из последних сил, они все еще норовили ударить, укусить, голыми руками, в смертной судороге, схватить врага за ногу. Жители тех мест, вернувшиеся на свои пепелища, еще много лет спустя рассказывали, какие ужасы увидели они в том адском лесу. Один прусский офицер был пригвожден к дереву сломанной саблей, чешский егерь и прусский пехотинец так и закоченели стоя, одновременно пронзив друг друга штыками…
Но в пешем бою пруссаки, стрелявшие в четыре-пять раз чаще наших, оказались неодолимыми; австрийские офицеры все легкие себе надорвали, свистя в свистки и крича «вперед», они стреляли в спину собственных отступающих солдат — все напрасно, наши пятились и пятились, и после сорока минут нечеловеческой резни пруссаки заняли весь Свибский лес…
Сейчас же австрийские батареи из близлежащей деревни Масловеды открыли по лесу ураганный огонь из сорока орудий — вот тут-то и началось настоящее пекло. «Повсюду летали осколки и тяжелые обломки деревьев, — писал об этом один уцелевший прусский солдат. — В конце концов нас охватила апатия. Мы вынули часы и принялись считать. Я стоял рядом со знаменем. За десять минут совсем близко от нас разорвались четыре гранаты и один шрапнельный снаряд. Когда рвется шрапнельный снаряд, то на землю будто сыплется сильный град, и красивая струйка дыма поднимается к небу, расплывается вширь и тает. Все это я видел. Каждый из нас чувствовал, что жизнь его в руках божиих. Смерть была вокруг нас и впереди, а на нас пало спокойствие».
А под грохот рвущихся снарядов, в густом мху, еще не облитом кровью, только что высунул светлую шапочку молоденький боровичок, тянущийся к жизни.
Но пруссаки, истощенные борьбой за Свибский лес, начали слабеть. Однако бой продолжался, становясь все ожесточеннее. После того как наших егерей отбросили, к этой искалеченной роще, к этому злополучному островку расщепленных стволов, ринулись бригады двух австрийских корпусов — сначала Четвертого, за ним — Второго, хотя их задачей было защищать северную часть поля битвы от возможного и с прусской стороны нетерпеливо ожидаемого подхода войск кронпринца Фридриха-Вильгельма. Увидев со своего наблюдательного пункта возле Липы передвижение Четвертого и Второго корпусов, Бенедек выругался и послал курьера к командиру Четвертого корпуса вице-маршалу Моллинари с письменным приказом не покидать предписанных ранее позиций на правом фланге и прекратить атаку на лес, — но Моллинари, которого Свибский лес притягивал с какой-то демонической силой, отправил Бенедеку следующий странный, несколько насмешливый ответ: «Нахожусь в непосредственной связи со 2-м корпусом, а так как перед 2-м корпусом немногочисленный неприятель, то я попросил 2-й корпус поддержать мою атаку».
С таковой отпиской, трактовавшей о Ереме, когда Бенедек говорил о Фоме, Моллинари отправил курьера обратно на горку, где стоял главнокомандующий, а сам продолжал начатое.
Тем временем прусские командиры согнали в Свибский лес все наличные свежие резервы, и те из своих игольчатых ружей открыли такой плотный огонь по наступавшим австрийцам, что в мгновение ока уложили на месте половину передовой бригады; остаток ее, успевший прорваться в лес, был частью изрублен, частью захвачен в плен. Людей кидали в эти ужасные места, будто подбрасывали поленья в пылающую печь. По всему полю боя стоял вопль и стон. Моллинари приказал трубить отход, но в это время изготовился к
